Дария Беляева - Нортланд

Его запах почти стал моим собственным, и когда Рейнхард оставлял меня, я ловила его на своих запястьях, на волосах, на пальцах. Мне нравилось решать бессмысленные загадки.

В аромате его парфюма, несмотря на его явную дороговизну и близость к искусству, имелась одна неприятнейшая нота — железная, сходная с кровью, жестко обрывавшаяся симфонию из пряностей во всей ее возвышенной красоте. В этом аромате было все: самовлюбленная роскошь, преклонение перед богатством, ненасытная сексуальность. Великолепная, горячая амбра и горьковатый сандал, капля ванильной сладости и бергамотовая строгость, столько прекрасных аккордов.

Но все это прерывалось железной, земной до предела, кровяной нотой. Искусство приравнивалось к нулю, оказываясь на поверку жестокостью. Богатство становилось способом приносить смерть.

Это был прекрасный парфюм, почти страшный. И я наслаждалась им, как частенько приходила в восторг от самых чудовищных вещей.

В тот вечер, после того, как мы занялись любовью, я припала губами к его шее и долго целовала его, вдыхая аромат. А потом, неожиданно для себя, спросила:

— Ты уже убивал людей?

Он кивнул.

— И как это?

Рейнхард потянулся к тумбочке, не глядя нашарил портсигар. Лицо его совершенно не изменилось. И я подумала, что будь он человеком, то отреагировал бы как-то на этот вопрос.

Пусть на лице его отразилось бы не отвращение, но удовлетворение — он не остался бы таким равнодушным.

— Помнишь ты говорила мне, — начал он. — Что специально давила муравьев, из какого-то страшного чувства жестокости, как ты его описывала. И сначала тебе всегда было очень больно, а потом, с каждым разом, чуть менее?

Я кивнула.

— Думаю, для человека, убивающего других людей, все происходит так же. Может быть, чуть более драматично.

Я подумала, что он прав. По крайней мере, что-то тревожаще настоящее в этой мысли было.

— Но для людей, не вдающихся в столь мучительные подробности своей мысленной жизни, раздавить муравья ничего не стоит, так? Они забывают об этом через пару минут.

Я снова кивнула. И Рейнхард сказал:

— Для меня это скорее так.

И он поцеловал меня, словно это была всего лишь одна из множества тем, на которые мы говорили в постели между занятиями любовью. Я отстранилась и посмотрела на него:

— Сколько людей вы убиваете? Вы, солдаты, сколько людей вы ежедневно убиваете?

— Ежедневно? Ты нас переоцениваешь.

Он коснулся пальцем моего носа, чуть надавил, словно я была игрушкой, у которой имелась кнопка. Но это не было правдой. Игрушкой был Рейнхард.

— Ты боишься, — сказал он. — Что люди пострадают от нашей маленькой аферы?

— Я боюсь, что вы получите слишком много власти.

— Да-да, и мы будем куда более чудовищными, чем Себби, так? Потому что мы не совсем люди. Мне нравится твой настрой.

Палец Рейнхарда скользнул к моим губам.

— На мой взгляд, к примеру, Маркус человечнее человека, потому что после встречи с фройляйн Кляйн, ему хочется найти в себе нечто, способное чувствовать в привычном вам понимании этого слова. Ханс, в принципе, не жесток от природы. Ему, как и всем нам, нужно питание. Но процесс его получения личностный, завязанный на диссоциацию жертвы с собственным телом. Он не имеет отношения к большому террору.

— Ты пытаешься успокоить меня?

— Не совсем. Что касается меня, у меня нет образца, к которому я мог бы стремиться. Я никогда не обладал этическими категориями, которые были у Маркуса или Ханса.

— Ты считаешь, что для них возможен откат?

Я и не заметила, как мы свернули со скользкой политической темы к более или менее нейтральной, личной.

Рейнхард пожал плечами.

— Помнишь, мы что-то говорили о колонизированном сознании, Эрика? Так вот, размышляя об этом за обедом, я вдруг пришел к выводу, что деколонизация — это миф о золотом веке, в ней нет ничего реального. Все следствия, все последствия.

— То есть, нам всем придется жить с грузом набранного опыта, никакого обнуления травмы не случится, и все попытки вернуть нечто исконное — саботаж реальности.

— Да. Я, в этом плане, нахожусь в гораздо более выгодной позиции. Я готов двигаться прямо, не пытаясь свернуть, при условии, что путь назад невозможен, возможно только бесконечное кружение вокруг с целью найти тропинку, которая ведет к изначальному.

— Мы говорили о Себби Зауэре, а не о тебе. О том, что вы хотите сделать с ним.

— Прости, не могу говорить не о себе больше пяти минут подряд. А что тебя, собственно, волнует? Ты не спрашивала об этом всю неделю. Мы хотим защитить кенига, наше призвание, грубо говоря, в том и состоит. Если у нас и появится какая-то власть, то это не цель, а следствие. Некоторое прибавочное бытие. Побочный продукт.

Я нахмурилась. Мне нравилось то, что он говорит. Это было в должной степени туманно и успокаивающе.

— И каков ваш план?

— Завтра кениг будет на показе мод. Народа будет много, не протолкнуться. Мы сделаем все при свидетелях. Это публичная акция. Никаких закрытых дверей и темных кабинетов. Все максимально безопасно. Бойни не будет, и вы можете не бояться. Я даже выторговал для вас официальные приглашения. К слову!

Он быстро встал, прошел к своему кожаному плащу и запустил руку в карман. Я увидела, что Рейнхард извлек оттуда золотистый конверт. Он вручил его мне, и я некоторое время смотрела на конверт с сомнением и благоговением, затем, наоборот, быстро и неаккуратно его открыла. В нем был всего один ламинированный прямоугольник с золотым шрифтом. Никакого адреса, видимо, его полагалось знать, раз уж получившему оказана подобная честь. Приглашение блестело в свете лампы. На нем было написано всего два слова: летний зной.

Они вызвали в моей голове поток образов — от феерически ярких до измученно тоскливых. Рейнхард сказал:

— Такого ты еще не видела. Да и я, если честно, не видел. С радостью посмотрю.

Он казался невероятно спокойным. И я подумала, неужели Рейнхард ничуть не волнуется? А потом вспомнила, что он устроен совсем по-другому. Волнение — крайне непродуктивная эмоция.

И все же один раз он испытал его. Когда Себби отравил меня. С точки зрения каузальной природы мира, его последовательной, находящейся в вечном развитии структуры, деколонизация сознания, безусловно, невозможна.

Но была другая парадигма, иррациональная, теплая, человеческая. И в ней возможно все.

В ту ночь я была по-особенному нежна с Рейнхардом, и хотя я так и не сказала ему, как люблю его, чувство мое было велико, как никогда.

А потом мне снился летний зной, какая-то затаенная тревожность в жужжании пчел, и в то же время прекрасное солнце, и прохладное журчание реки, касавшееся слуха, и какой-то бесконечный луг.

Я проснулась после полудня, и практически в эту безусловно радостную минуту ко мне в комнату ворвалась не менее радостная Лиза. На ней было короткое, но пышное платье. Она еще больше напоминала принцессу, чем обычно. Ее волосы были уложены в высокую прическу, в которой, как насекомые, крылись многочисленные заколки со спинками, украшенными блестящими камушками.