Сладострастный монах

Порывистые движения графини не прекращались. Огненные поцелуи заглушали крики и стоны. Кровать хрустнула от исступленных толчков Гамиани. Вскоре ослабевшая, изнуренная девушка раскинула руки. Побледневшая, она неподвижно лежала, словно прекрасная покойница.

Графиня была как в бреду. Наслаждение убивало ее, не завершаясь полным удовлетворением. Обезумевшая, мятущаяся, она кинулась на ковер посреди комнаты и, катаясь, принимала непристойные позы, с сумасбродным бесстыдством вызывала предельное наслаждение посредством пальцев. При виде этого зрелища разум мой помутился. Мною овладело отвращение и негодование. Хотелось внезапно предстать перед графиней, обрушить на нее всю тяжесть моего презрения, но рассудок взял верх над порывом. Однако вскоре восторжествовала плоть, и я в безумном и трепетном ликовании сбросил с себя одежду и, разгоряченный и покрасневший, устремился к прекрасной Фанни.

Она, казалось, не успела понять, что подверглась новому нападению. Я с восторгом почувствовал, как подо мною, отвечая каждому моему движению, колеблется и дрожит ее гибкое тело. Ее колющий, горячий язычок проникал в меня. Я скрестил ее ноги со своими, и души у нас слились воедино.

Фанни: — Ах, Бог мой, меня убивают…

Произнеся эти слова, Фанни замерла на мгновение, затем снова стала дарить меня ласками.

— Ах, Фанни, — воскликнул я. — Постой, теперь ты, вот так…

Мне казалось, будто жизнь покидает меня. Я умирал от счастья. Вдруг я почувствовал яростный натиск графини. Очнувшаяся от наших восклицаний и сладостных вздохов, она, охваченная яростью и завистью, пыталась оторвать меня от юной девушки. Она обвила меня руками, а зубы и ноготки впились в мое тело. Соприкосновение с двумя телами, дышащими наслаждением, пылающими вожделением, оживило меня с новой силой, удвоило мои желания. Меня словно охватило пламя. Сохраняя положение властителя над телом Фанни, я в борьбе трех существ, которые скрестились, смещались, сцепились друг с другом, добился того, что крепко сжал бедра графини, оказавшиеся над моей головой.

— Графиня, подвиньтесь вот так, вперед, — приказал я, и Гамиани сразу поняла меня. Я сумел, вздохнув свободнее, сунуть быстрый язык в воспаленное нутро графини.

Фанни тем временем, забыв себя, ласкала грудь, раскачивавшуюся над нею. В мгновение ока графиня оказалась усмиренной и побежденной.

Гамиани: — Ах, какой огонь вы зажгли… Это слишком… Пощадите! Какая обжигающая сладость. Вы меня погубите! Боже, я задыхаюсь.

Тело графини тяжело откатилось в сторону. Фанни в безумном восторге закинула руки мне за шею, обвилась вокруг меня и, прильнув всем телом, скрестила ноги у меня за спиною.

Фанни: — Любимый мой… Ко мне, весь ко мне… Ну постой же, остановись на минуточку, ах… Так, ну скорее же… О-о-х… Мне кажется, я тону в пучине…

Мы остались обессиленные, простертые друг на друге, с полуоткрытыми ртами, часто и трудно дыша…

Понемногу мы пришли в себя, поднялись все трое и некоторое время в тупом изумлении взирали друг на друга. Графиня, вдруг устыдившись своего состояния, прикрылась, а Фанни проворно залезла под простыню и, словно дитя, осознавшее свой поступок, когда ничего уже поправить нельзя, горько зарыдала. Графиня укоризненно обратилась ко мне:

— Сударь, ваш поступок — это подлое, отвратительное бесчестие. Все, что произошло, есть неприятная нечаянность. Вы заставляете меня краснеть.

Я пытался защищаться.

— Знаете, сударь, — продолжала свои инвективы Гамиани, — женщина никогда не прощает тому, кто воспользовался ее слабостью.

Я возражал, как мог, оправдывая себя пагубной и неодолимой страстью. Страстью к ней, которая своей ненасытностью в любви довела меня до отчаяния и непроницаемость которой заставила меня прибегнуть к хитрости.

— Кроме того, — добавил я, — можно ли допустить мысль, что я использую во зло проявленную вами слабость? Каюсь, виноват, но вообразите, какое безумие овладело моим сердцем! А лучше не думайте ни о чем — только о наслаждении, какое мы только что испытали вместе и которое может быть повторено сейчас же…

Пока графиня, притворяясь возмущенной и опозоренной, прятала взгляд, я обратился к Фанни с такими словами:

— Не плачьте! Наслаждение не терпит слез. Думайте лишь о блаженной радости, которая нас соединила. Пусть она навеки останется в вашей памяти как нечто счастливое и сокровенное. Клянусь, что никогда не оскверню это воспоминание разглашением нашей тайны.

Гнев утих, слезы высохли и мы, незаметно для самих себя, вновь сплелись, состязаясь в шалостях, сладких безумствах, поцелуях и ласках.

— О, мои прелестные подруги, — воскликнул я, — пусть ничто вас не смущает и да не посетит вас страх и стыд! Отдадимся же друг другу до конца так, как если бы эта ночь стала для нас последней. Посвятим ее радости и сладострастию!

Гамиани оживленно произнесла:

— Итак, Фанни, жребий брошен! Вперед к наслаждениям! Поцелуй же меня, дурочка, дай мне тебя покусать, зацеловать, вдохнуть тебя всю, до самого сердца! К делу, Альсид! Вы великолепное животное! Каким богатством наделила вас природа!

— Вы завидуете этому, Гамиани? Ну так, я начну с вас. Вы обыкновенно пренебрегали таким наслаждением. Отведав, вы благословите его. Лягте, подставьте мишень для моего нападения… Ах, сколько красоты в вашей позе! Фанни, направьте сами это грозное оружие в цель. Стойте! Слишком поспешно… Гамиани, вы прирожденная мастерица наслаждений!

Гамиани, как бешеная, раскачивала бедрами, хотя при этом была больше поглощена поцелуями Фанни, нежели моими стараниями. Я воспользовался одним движением, которое все спутало, и быстро опрокинул Фанни на графиню. В одно мгновение мы все трое, смешавшись, погрузились в море наслаждений.

Гамиани: — Что за прихоть, Альсид? Вы внезапно отвернулись от меня… О, я вас прощаю… Вы поняли, что не стоит терять время с бесчувственной. Что делать, таково мое печальное свойство. Оно есть разлад с природой. Я желаю и чувствую лишь то, что ужасно и чрезмерно. Как это страшно — доходить до изнурения, до потери чувств в самообмане и не испытывать настоящего удовлетворения. Меня губит мое воображение.

Меня тронуло живое выражение безнадежного отчаяния, прозвучавшее в ее жалобных речах. Эта женщина, совершая дурное, страдала сама.

— Может быть, вы поддались влиянию губительных книг? — предположил я.

— О нет! — возразила Гамиани и начала рассказ о своей жизни: — Я была воспитана в Италии теткой, которая очень рано овдовела. До пятнадцати лет я ничего, кроме религии, не знала. Я молилась лишь об избавлении от мук ада, к которым питала непреодолимый страх — благодаря живописаниям тетки, от которой не видела ни единого проявления нежности. Только сон был для меня отрадой, дни же протекали очень грустно. Иногда по утрам тетка призывала меня в свою постель и внезапно стискивала в судорожных и порывистых объятиях. Она извивалась, запрокидывала голову, обмирала, безумно хохотала, а я, напуганная, смотрела на нее, не в силах шевельнуться, потому что думала, что на нее напала падучая. Однажды после долгого собеседования с францисканцем она окликнула меня и заставила выслушать следующую речь почтенного отца: «Дочь моя, ты становишься взрослой, и на тебя обращает взоры демон-искуситель. Ты сама скоро почувствуешь это. Твоя неуязвимость зависит от непорочности. Наш Владыка искупил наши грехи крестной мукой, так же и тебе надлежит страданием искупить твои грехи. Приготовься подвергнуться очистительной муке. Проси у Господа мужества и сил, дабы перенести испытания, которым ты подвергнешься нынешним вечером. Иди с миром, дочь моя».