Ирина Горюнова - У нас есть мы

Вот они, слова мудрости древних толтеков, слова Нагваля и учителя, несущие свет и мир в душу, слова самой драгоценной для меня книги, которая помогает мне учиться жить счастливо.

Это – «Четыре соглашения» Дона Мигеля Руиса:

«Твое слово должно быть безупречным…

Ничего не принимай на свой счет…

Не делай предположений…

Старайся все делать наилучшим образом…»

Я ждала Вику в метро, на «Чеховской». Мы договорились посидеть где-нибудь в кафешке и поболтать, поскольку давно уже не виделись. Она запаздывала и подлетела ко мне запыхавшаяся, еле переводя дыхание.

– Привет, извини за опоздание, такие пробки, жуть!

– Ничего, все нормально.

– Ой, чем это от тебя так воняет?

– Наверное, бомжами. Я сегодня помогала Доктору Лизе кормить их на Павелецком вокзале.

– Ну и как?

– Весьма поучительно.

– А кто такая Доктор Лиза?

– Практически наша мать Тереза. Посмотри в «ЖЖ». Ее все по нику зовут: Доктор Лиза. На самом деле она, конечно, Елизавета Петровна Глинка. Врач, человек, организовавший два хосписа и фонд «Справедливая помощь». К ней обращаются тогда, когда уже больше некуда и все возможности окончательно исчерпаны.

– Я читала, что бомжам помогать нельзя. Они сами виноваты, что такое устроили, сломали себе жизнь. И пытаться исправить их карму бесполезно: ты только принимаешь на себя негативную энергию и противостоишь их судьбе. Это опасно. К тому же можно чем-нибудь заразиться: вши, гниды, не дай бог, другая какая пакость.

– Вик, ты не права. Помогать людям – не грех. А насчет кармы и тому подобного… Знаешь, там есть люди, которых обманули, или у них украли документы, люди, которые случайно оказались в подобной ситуации… Лиза помогает им уехать, покупает билеты на обратную дорогу. Есть просто малоимущие бабушки, которые приходят туда за едой или одеждой…

– Хм… билеты они просто пропьют.

– А может, и не пропьют. К тому же мы сажаем их в вагон и следим, чтобы не забрала милиция. Что же им, подыхать на улице в лютый мороз?

– Они сами себе такую судьбу выбрали.

– Ты уверена? Знаешь, как они нуждаются в человеческом внимании, как тянутся к ней, к Лизе? Приходит бездомная Руфинка, на руке ожог электрошокером, приходит Лешка – многочисленные гематомы, синяки, кровоподтеки – менты побили. Жалуются… Лиза, говорят, эту зиму мы не переживем… Многие из них ее мамой называют… Летом клумбы обдирали – цветы ей приносили… Танюшка бросается под машину, крутую иномарку, кричит: «Дави, гад! Сдохнуть хочу!» Девчонки под руки оттаскивают ее с проезжей части. «Что ты, – говорят, – что ты, нельзя, Таня. Это грех перед Богом». – «А если замерзнуть?» – спрашивает она. «Если замерзнешь или замочат на вокзале, тогда не грех», – отвечают. Успокоили, отошла покорно, задумалась. Или вот Иннокентий Петрович, старик, шестидесяти пяти лет. Его обманом из квартиры выписали. Подробностей не помню. Вытурили на улицу. А у него рак в последней стадии. Знаешь, кем он был? Перевод-чиком с итальянского и японского языков. Умный, интеллигентный, а тоже – бомж. Жизнь иногда и хорошим людям такие проверки устраивает, а ты говоришь, помогать нельзя.

– Ой, Ир, хватит меня агитировать. Фигня это все. Они все уже не́люди.

– Да? Руфинка вон говорит: «Я, Лиз, от тоски пью. Знаешь, кого я любила? Ничтожество! Бомжевать не страшно, любить Ничто страшно!»

– С ума сойти, как романтично! Бомжиха о любви рассуждает!

– Или вот Вася жаловался: «Тут одного из наших родственники искали. А он умер. Но я им не сказал, что он умер, сказал – в больнице». Лиза спрашивает: «А зачем соврал?» Он ей: «Пусть ищут дальше. Не найдут, будут думать, что жив. Я правильно сделал?..»

– Не знаю. Мне это все не по душе. Им не поможешь, я так считаю.

– И пытаться не надо, Вика? А старушки в доме престарелых? На клеенках спят, иногда без одеял, нищета полная. Ходят под себя, так и лежат на мокром. Опрелости, пролежни. Пеленок и памперсов в помине нет. Там и ветераны, которые войну прошли, а потом работали, страну поднимали из руин. Видишь, какое им за это спасибо от государства. Лиза собирала подушки, матрасы, одеяла, халаты… Многие к ней в Фонд приходили, вещи приносили, деньги – помочь хотят.

– Ты считаешь, что собранные деньги пойдут на старушек? Я тебя умоляю!.. Откуда такая наивность в твои-то годы?

– Это не наивность. Я знаю Лизу, а там… там тоже проконтролируем, проверим, чтобы по назначению все пошло. Украдут деньги, говоришь… Тут недавно Фонд обокрали – все вынесли: деньги, компьютер, факс, принтер… Правда, памперсы оставили, бинты, йод и одежду для бомжей не тронули. Вот где подонки! У Лизы из машины «Скорой помощи» телефон украли, один раз сумку вырвали с деньгами, что со счета сняла, – не для себя, на химиотерапию для девочки, рак у нее. Потом, правда, еще собрали кое-как, с миру по нитке. Вот где карма плохая, кто у таких ворует. Про Доктора Лизу многие знают, помогают ей, кто чем может. Она еще хосписы для умирающих организовала в Москве и в Киеве, для раковых больных. У меня тоже прабабушка от рака умирала. Мне шесть лет было, я ее за руку держала, а она мне: «Ирочка, я боюсь смерти. В землю закопают. Не хочу». А мне шесть лет. Я ей говорю: «Не бойся, бабуля, я тебя никому не отдам. Придут злые дядьки с гробом, а я их не пущу, дверь не открою». Она плачет… Когда ее не стало, меня к родственникам отправили, чтоб не видела, как бабушку-то хоронят… Чтоб не рыдала, концертов не устраивала… Как я после этого Лизе помогать не стану? И другим? Они тоже люди, живые. Им больно бывает и страшно. Недавно в хоспис музыканты приезжали, студенты консерватории. Один на скрипке играл, другой на гобое. Самые слабые лежали, те, кто еще держится, – слушали сидя. У самих слезы из глаз катятся. Десять лет назад там же играл на виолончели Ростропович. Приехал, не погнушался. Им радость дарят, надежду – она всем нужна, даже когда надеяться больше не на что, понимаешь?

– Психотерапевт ты наш! Целую лекцию мне прочитала. Хочешь в свою веру обратить, чтоб я с тобой ходила? Так я не буду.

– Да нет… Не хочу, просто объясняю, почему занимаюсь этим. Обращать кого-то в свою «веру» не стремлюсь, каждый для себя сам выбирает, что ему делать. Я Лизе не так часто помогаю. Когда могу… а это редко случается. И не корю себя, просто иду своим путем, вот и все. Я как-то раз со своими друзьями ездила в подростковую колонию строгого режима, в Можайск. Они стихи читали, песни пели, студенты из ГИТИСа отрывки из спектаклей показывали… Моя подруга Вера жаловалась, что девчонки не хотят туда ездить, боятся. «А вдруг, – говорят, – они потом выйдут и нас найдут?» Зачем они им сдались, находить их? Там ребята сидят с двенадцати до восемнадцати лет. Тех, кому больше, потом к взрослым на зону отправляют. Я смотрела на них, как они себя ведут во время представления. Многие из них вообще ни разу в театре не были, а уж живых поэтов и подавно не видели. В общем, обычные подростки: кто слушает, кто балабонит, некоторые демонстративно уходят. Только глаза у всех взрослые, циничные. Страшные глаза. В колонию строгого режима просто так не попадают… за обычное воровство, например. Там статьи пожестче. Нас обыскивали, прежде чем пропустить. Деньги, мобильные телефоны – все в кабинете начальника колонии заперли на всякий случай. И ребят к нам не подпускали. Мы даже курить под конвоем ходили. Ворота везде высоченные, забор в два ряда, проволока под напряжением, собаки натасканные, у охраны оружие. А потом, в конце, когда нас уже обратно через КПП выводить должны были, я вдруг слышу, как один парень другому говорит: «Надо бы у них, у поэтов этих, книжки попросить на память» – а другой: «Ну и попроси, я стесняюсь». Ты понимаешь, если хотя бы одному или двум ребятам это было нужно, значит, мы не зря ездили! Значит, где-то что-то дрогнуло… Может быть, и одна песчинка все-таки способна качнуть чашу весов в другую сторону, а? Ты вот говоришь, что я девиациями, отклонениями интересуюсь. Думаешь, это только профессиональное, а не просто человеческое? Я их не изучаю, как подопытных кроликов. Я помочь хочу.