Долгий сон

— Хорошая девушка встречает мужчину голенькой!

Она тут же поняла и виновато опустила голову:

— Я буду не просто хорошей, но и послушной девушкой! И встречать тебя буду лежа!

Так и повелось, хотя со временем в этот ритуал встречи вошли мелкие, иногда отличающиеся друг от друга изменения. Сегодня, оставшись в деловом костюме, он соизволил обратить внимание на девушку. Слегка наклонился, провел пальцами вдоль спины, легонько потрепал по тугим, круглым половинкам, хранящим четкие свидетельства неустанного воспитания. Потом разрешил:

— Ну, вставай. Готовь кофе. Материалы на столе?

— Да, Учитель!

Дождалась, пока он пройдет в комнату и лишь затем гибкой змеей неслышно скользнула на кухню. А он прошел к столу, оглядел аккуратно разложенные материалы, набор карандашей — от зеленого до ярко-алого. Радовался, пуская в ход зеленый, неспешно брал синий, откровенно хмурился, когда приходилось размашисто черкать красным…

На просмотр уходило десять, редко пятнадцать минут, как раз вовремя, чтобы и она успела вкатить в комнату смешную маленькую этажерочку с кофе и легкой закуской. Никакого вина, вообще никакого спиртного: он приходил не к любовнице, а к ученице. Вот утром в воскресенье… Но это же будет совсем нескоро — сегодня только среда!

Настороженно глянула на него из-под пушистых ресниц: не сильно ли хмурится? Не то, чтобы очень боялась наказания, куда больше был страх показаться неспособной и неисполнительной. Нет, на его лице не гроза, хотя и не ясное небо.

— Правки я внес, замечания надписал, лишнее убрал, к завтрашнему дню все исправишь.

— Да, мой Учитель!

— Недочетов немного, но работала торопливо и неряшливо. Вот, смотри сюда…

Еще пять-десять минут на предельно краткий и толковый разбор сделанного, и в конце, над остывающим кофе, короткий вывод:

— На субботу допиши еще пятнадцать, а сегодня чуть повыше нормы — двадцать пять. Замечания понятны?

— Да, мой Учитель!

— Тогда не будем терять времени.

Он аккуратно снял пиджак, галстук, прошел во вторую, меньшую комнатку. Выдвинутая на середину, уже ждала вечернего ритуала самая настоящая, деревянная, из толстых досок собранная, деревенская лавка. Ее гордость — сама нашла во время командировки, сама договорилась с водителем грузовичка, сама с гордостью поставила в спальне…

Он в свое время оценил, не скрывая приятного удивления и похвалил за серьезность намерений. Девушка, которая сама нашла себе такую скамью для порки, показала, что готова учиться по-настоящему, безо всяких скидок…

Она уже ждала его, опустившись на колени возле лавки. На поднятых кверху ладонях блестел мокрый пук длинных прутьев — розга. Туго стянутые веревочкой у основания, пять прутьев речной лозы матово блестели — ровные, гибкие, строгие помощники Учителя.

— Пожалуйста, за мои ошибки накажите меня розгами!

— Ты согласна со справедливостью наказания?

— Да, Вы все объяснили мне и я понимаю свою вину! Накажите меня!

— Сколько ты заслужила сегодня розог?

— Двадцать пять.

— Неправильно!

Она тут же поняла свою ошибку:

— Я заслужила сорок, но пятнадцать Вы перенесли на субботу!

— Вот теперь правильно. Смотри, больше не ошибайся. И когда будешь считать, тоже не ошибайся. Что было в прошлый раз?

— В прошлый раз я забыла сосчитать семнадцатую розгу.

— И что было потом?

— Вам пришлось все начинать сначала, из-за моей нерадивости порка заняла больше времени.

— Вот и хорошо, что все помнишь и все понимаешь.

— Накажите меня, пожалуйста.

— Хорошо, ты будешь наказана. Ложись.

Она гибким движением то-ли поднялась с колен, то ли сразу «перетекла» на гладкую и широкую поверхность лавки. Вытянула вперед руки, ровненько ноги, голова покорно опущена между рук. Он и не собирался ее привязывать: уже знал, что такое количество розог девушка выдерживает и без веревок.

По-хозяйски оглядел распростертое на лавке голое тело: на лопатках еще заметны следы с прошлого выходного (ну ты и натворила на прошлой неделе, девочка! Это же безобразие, когда даже розгами мало, и приходится брать плетку!), попа расчерчена хорошо отпечатанными полосками вчерашних розог. Следы хотя и отчетливые, все равно кожа цела, опухоли нет, придется девочке снова дергать попой. Пошлепал ладонью по тугим ягодицам, сделал строгое замечание:

— Бедра опусти к лавке, не надо так откровенно выставлять свою красоту. Не стоит путать наказание и награду за послушание… Ты поняла?

— Да.- Она послушно прижалась к лавке. Хорошо, что не видит, как она покраснела… Он прав — ее надо пороть, а не ласкать! Ну пусть же начинает! Я заслужила!

Оказалось, что последние слова она произнесла вслух. Негромко, как бы про себя, но он услышал и согласно кивнул головой:

— Заслужила. Начнем!

Вскинул розгу, задержал в воздухе и хлестко опустил на середину голого зада. По вчерашним следам чиркнули свежие полоски:

— Раз…

Она отсчитала розгу, не поднимая головы. Голос звучал глухо, и в нем еще не было ни слез, ни мучений, даже наоборот, какое-то облегчение: наконец ее секут, наказывают за ошибки и нерадивость, наконец она сможет собственным телом ответить на заботу о ней, принять боль от розги в расчет за лень и непослушание…

— Два. — Три.

Прутья секли звонко, размеренно, расписывая круглый зад знаками строгости и послушания. На четвертом ударе половинки дрогнули, к пятому она откровенно сжала их, и произнесла — «Пять!», впервые чуть-чуть, ну совсем слегка, дрогнувшим голосом. Он проверил концы прутьев — вымочены хорошо, не сломались на девкином заду, но концы все равно начали лохматиться. Однако сечь еще можно, пяток ударов выдержат — только надо зайти с другой стороны…

Что и было сделано — она инстинктивно чувствовала, что человек, которого называла Учителем, не играет в строгость и точность: он действительно такой. Да, он не имел ничего против телесных наказаний, находил в них определенную прелесть и шарм, учил ее беспрекословному подчинению и умению переносить наказание, но главным было все-таки ее обучение и воспитание, а не просто возможность власти над обнаженным женским телом…

Сейчас ей даже трудно было представить, как всего лишь полгода назад она жутко, чуть ли не до нервного срыва, комплексовала по поводу «обнаженки»: сама мысль о том, что ей когда-нибудь предстоит раздеться перед мужчиной совсем догола, приводила ее в трепет. Разумом понимала, что это неизбежно, что это рано или поздно произойдет, но гнала от себя эти разумные мысли и позволяла брать верх непонятной, ничем не обоснованной эмоции и страху.

К десятой розге ее голос еще не срывался, но оба чувствовали: наказание перешло в ту стадию, когда боль становится по-настоящему злой и труднопереносимой, когда любые мысли об «игре» исчезают под звуком секущего прута, сжигаются короткими и резкими, словно молния, стежками гибкой розги…