Ольга Смирнова - Вслед за тенью

Удача явно была на моей стороне. Вдоль дороги, как по команде включились фонари. Их яркий свет заиграл на глянцевой поверхности «голландца». Объектив камеры усилил эти радужные переливы в разы, превращая торопыгу в сплошной светящийся сгусток энергии, парящий над белой гладью дороги.

Лишь матовые, совершенно непрозрачные окна объекта моей охоты казались мрачными «чёрными дырами» на его глянцевой поверхности. Но это лишь придавало «голландцу» больше таинственности.

«А если подать его с фреймингом? – мысленно размышляла я, – Да, было бы неплохо… Чуть приподниму «голландца» над гладью дороги, добавлю под ним лёгкого снежного кружева … Такой воздушный эффект кружевной паутинки… а по верху… по верху полукругом пущу ночное небо. Только надо будет добавить ему глубины! И без единой звёздочки! Получится эффект круга. А внутри него – «голландец» в свете прожекторов. Решено, сыграю на контрасте».

Чудо техники пролавировало в потоке своих собратьев и быстро скрылось из виду.

Довольная собранным материалом, я развернула камеру и случайно поймала в кадр очень необычное лицо.

В сгустившихся сумерках мне навстречу шёл мужчина. Видимо, заметив, что я веду его в кадре, он замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Статный. Прямой, как шпала. Холодный. Совершенно неприступный. В длинном тёмном пальто с высоким воротником-стойкой, наглухо закрывающим шею. Объёмный вязанный шарф, подобранный в тон пальто, совсем не защищал шею, так как был повязан от нее на значительном расстоянии, скорее для проформы. Но все же прикрывал массивную грудь незнакомца и добавлял образу завершенности. Шапки на голове прохожего не наблюдалось вовсе. Это выглядело странным, потому что близился вечер, мороз крепчал и было холодно.

В мужчине ощущалось нечто неестественное. Настораживающее. Чтобы определить, что именно, я приблизила его лицо в кадре и замерла в изумлении. Вблизи оно выглядело абсолютно неподвижным, будто качественно исполненная маска. Мрачным. Непроницаемым. Будто высеченным из камня.

Камера зафиксировала матовую бледность кожи и белые, зачёсанные назад волосы. Мужчина походил на альбиноса, но только на первый взгляд. Я навела резкости, присмотрелась и обнаружила редкие, почти незаметные в вечернем полумраке пряди каштанового оттенка. В молодости незнакомец мог быть шатеном. Наверняка привлекательным.

Лишь глаза на этом мертвенно-бледном лице были живыми. С расширенными угольно-чёрными зрачками они показались мне глубокими ледяными омутами. Вязкий взгляд манил и затягивал в свои мутные глубины. И я наверняка утонула бы в них, если бы не камера, которую как щит держала у самых глаз. И всё же в серых глубинах пронзительных очей, смотревших на меня в упор, жила душа. Грешная. Мятежная. Опустошенная. Будто их хозяину больше нечего было терять.

С вызовом глядя на меня, прохожий слегка прищурился и изогнул губы в ироничной усмешке. Лицо его приобрело насмешливо – презрительное выражение. Как будто он прочёл мои мысли и посмеивался над моим «щитом», считая его так себе защитой.

Мрачная харизма прохожего поражала. Во мне вдруг проснулся азарт запечатлеть ее на камеру. Этот кадр, наравне с кадром «голландца», мог бы стать достойным дополнением фотоколлекции.

«Он видит камеру, но не выходит из кадра. Значит позирует мне и будет не против пары кадров», – решила я и онемевшим от напряжения пальцем рискнула нажать на кнопку спуска. Раздался щелчок, и кадр пополнил фото копилку. Однако незнакомец вдруг напрягся всем телом, порывисто втянул носом воздух и сделал шаг мне навстречу.

Сердце болезненно сжалось и ухнуло вниз.

«Бежать! Сейчас же! Как можно дальше!» – забилась в истерике единственная мысль.

Но я продолжила стоять как истукан, потому что непослушные ноги словно примёрзли к тротуарной плитке.

«Потребует удалить кадр? Отнимет камеру? Разобьёт её?» – в страхе гадала я, через объектив камеры глядя прямо в глаза незнакомцу.

Но прохожий не стал подходить ближе. Остановился неподалеку и продолжил играть со мной в гляделки. Молча. Не знаю, сколько мы простояли друг напротив друга, но чем дольше он на меня смотрел, тем глубже я увязала в каком-то невидимом болоте. Вязком. Неуютном.

Чувствительный фокус камеры улавливал все нюансы, и я заметила, что прищур глаз моего визави стал резче, радужка – почти свинцовой, а губы сжались в тонкую ниточку.

«Я недоволен», – всем своим видом безмолвно декларировал он.

Мне явно давали понять, что не позволят больше сделать ни кадра. Пальцы совсем озябли. Тонкие, любимые перчатки, в которых так удобно было держать аппарат, больше не защищали от стужи.

«В рюкзаке должны быть варежки», – мелькнула успокаивающая мысль и тут же растворилась в окутавшем голову мареве.

Стало тихо и как-то тоскливо. Словно колесо времени сначала замедлило ход, а после и вовсе решило остановиться. Перед глазами вдруг возник океан. Бескрайний. Темно синий. Неспокойный.

Я ощутила, как стою на берегу, у самой кромки. Щеки обдает мощным бризом. Похоже, начинается шторм. На глазах растут и вспениваются волны. Сорвавшийся ветер гонит их к берегу. Кажется, меня вот-вот смоет волной, но этого не происходит. Волны обрушиваются на берег в шаге от меня и тотчас просачиваются в песок. Поэтому ноги остаются сухими. И только шум прибоя неистово бьёт в уши.

В мгновение ока шторм стихает. Я всматриваюсь в горизонт и замечаю странное видение. В мою сторону плывёт нечто, очень смахивающее на фотографии, которые я недавно распечатывала для выставки. Одна, две, три… Их стремительно становится больше. Они приближаются и медленно проплывают перед глазами. Теперь я могу их рассмотреть. И вижу на них лица своих родных. Некоторые «картинки» кажутся мне «живыми». Словно короткие видеоролики, они показывают кадры из фильма о прошлом моей семьи.

Наблюдать всё это настолько необычно, что мой разум пытается бунтовать. Хочется пошевелиться, или хотя бы моргнуть, чтобы остановить «воспроизведение», но почему-то я не в состоянии этого сделать. Я могу лишь смотреть, как образы проплывают перед глазами и уносятся вдаль. Смотреть пассивно. Как сторонний наблюдатель, у которого нет возможности что-то изменить.

Вот появляется перед глазами далёкий, почти забытый облик мамы, за ним парит нечёткий образ отца, следом – лицо деда… В следующем «кадре» я вижу себя. Мне почти семь. Я играю с котёнком, которого подарил папа. Вот мы всей семьёй за праздничным столом отмечаем Новый Год. А вот блондин играет с папой в шахматы. Кто это? Не помню…

Мне становится жаль, что тех счастливых дней не повторить. До слёз жаль. И я чувствую, как они холодят щёки.