Марат Аваз-Нурзеф - Моя Прекрасная Ника

– А вы?..

– Около пяти лет уходила жена в мир иной, теряя на каждом круге и в здоровье, и в других данностях человеческой и женской сущности. Как ушла – уже более 8 лет…

– Вы меня понимаете даже не с полуслова и даже не с четверти, а с одного местоимения! Именно об этом я и спрашивала. И с тех пор вы один?

– Нет! Были еще три попытки…

– Да вы не Дон-Кихот, а Дон-Жуан! – засмеялась она своим прекрасным смехом, негромким, ярким, освещающим.

– Нет, Ника, не так! – улыбнулся он, и в его глазах она увидела затаенную печаль.

– Не Дон-Кихот – да! – продолжил он. – Теперь, когда мне уже за 50, не Дон-Кихот. В том смысле, что если и не полностью, но в основном преодолел восторженное ротозейство Рыцаря Печального Образа. Донкихотство – в прошлом, в юности, молодости. И слава Богу! Потому что в наше время, когда так называемая социалистическая экономика рухнула с позором, когда так называемый социалистический лагерь развалился с треском, когда обломки Державы, бывшей совсем, казалось бы, недавно великой, поплыли в мутных водах так называемых рыночных отношений, когда Планета стоит на пороге нового тысячелетия, быть ротозеем, пусть даже возвышенным, никоим образом не годится. Но я – и никак не Дон-Жуан! Повзрослевший байроновский герой – соблазнитель, совратитель, секс-спортсмен. Он своим пассиям, если и предлагает сердце, то понарошку, в качестве приманки. Но руку – нет! Держит свободной! Чтобы завладеть очередной жертвой. Я же, если можно так выразиться, болен синдромом ответственности перед женщиной, которая мне нравится, к которой меня тянет.

– Значит, я могу надеяться? – засмеялась она. – У меня есть шансы? Я могу выбросить из головы образ разбитого корыта?

– Я отвечу. И прошу мой ответ не считать шуткой или игрой. Вы мне очень нравитесь. Причем это не та влюбчивость, которая в юности и молодости могла дать вспышку в сторону чуть ли не каждой смазливой девушки. Нет, нет, и ныне сердце мое не молчит. Оно в радостном, волнительном, томительном смятении. Но, кроме того, я каким-то шестым чувством понимаю, что вы – особенная. И страшновато: удостоюсь ли вашей благосклонности?

– Я привязалась к вам еще 30 лет назад. И во всей последующей жизни думала о вас.

Он замер. Потом улыбнулся. Теперь она увидела в глубине его глаз боль.

– Вам жаль?

– Да… Это сложно… И рассказывать долго. Книги можно написать. На исходе пятого года жизни с первой женой я окончательно убедился, что глубоко несчастен с ней. Это совпало с нашим переездом из Москвы в Ташкент. И еще с одним событием – появлением на моем небосклоне ярчайшей звезды, женщины чрезвычайно обаятельной, красивой и с неудачностью личной жизни, похожей на мою.

– Она – ваша вторая жена?

– Да… Она меня поразила с первого взгляда. После первой встречи мы с ней не виделись три месяца. Потом так повелось, что виделись каждый день, на людях. И понесло меня в буре восторга и упоения. Это была та самая любовь, которую жаждал с детства. Но в первые 7-8 месяцев я страшно сомневался – до судорог в сердце, ужасно колебался – до спазмов в голове. Это было глубоко драматично… Едва ли не смертельно… Очень долго и тяжело уходил из семьи, от детей… Четыре года… Только потом любимая женщина посмотрела на меня благосклонно. Последнюю треть нашего недолгого супружества – всего 14 лет! – она угасала от букета болезней.

– И вы ее любите до сих пор? И потому не ужились ни с одной из последующих трех жен?

– Ну, это были не совсем жены, но кандидатки. А Ширѝн, жену, да, люблю.

– И я ее люблю за то, что вы ее любите.

Он опять замер. В его глазах она увидела еще бóльшую волну боли.

– Вы – необыкновенная. Другим женщинам я никогда не признавался вот так в открытую, что продолжаю любить. Вернее, они не давали мне объяснить, что сердце – огромно, что пределы, занятые в нем покойной женой, вечны, но что есть другое пространство, свободное, в которое непременно должна войти другая женщина. Они опережали меня. Одна начинала мрачнеть, ревновать, злиться. Пятая – чуть ли не фыркала от неудовольствия. Десятая – упрекала: мол, что же ты делаешь возле меня, коли так любишь свою жену. Потому я и говорю сейчас, что вы, быть может, единственная на всем свете такая добрая, понимающая, сопереживающая.

– Отчего же вам сейчас так больно?

– Я отвечу так же открыто, как в нынешний вечер до сих пор получалось у меня. Хотя это опять-таки сложно. К тому же придется потревожить душу усопшей жены. Это – нехорошо. Но вранье или недоговаривание – сейчас еще хуже. Ширѝн имела потрясающую внешность. Она была не просто красавицей, но внешне неотразимой для любого мужчины. Как и вы, Ника… Внутри же Ширѝн была обыкновенной, рядовой женщиной. Вы – великая и в себе. Оттого мне и больно, что у Ширѝн ум, сердце и душа были не с вашего редчайшего ряда.

Карие, почти черные глаза Вероники светились пониманием, благодарностью, счастьем.

– Я не всегда была такой, какую вы сейчас просвечиваете своими пронзительными глазами и интуицией. И мне нужно было познать болото разочарований, одолеть горы трудностей, не утонуть в море страданий.

– И судьба свела нас именно тогда, когда мы оба созрели для этой великой встречи.

Она положила свою руку на его пясть. Он внутренне вздрогнул, хотя внешне и не подал виду. Она почувствовала его импульс, тоже смутилась, но, сделав вид, что ничего и не было, убрала руку.

Они и не заметили, что уже давно не отводят взглядов в сторону, обмениваясь лишь короткими контактами, но смотрят друг другу в глаза – неотрывно, легко, просто, искренне, радостно, как в жизни могут лишь малые дети, а влюбленные мужчина и женщина – только в фильмах.

– У вас есть какие-либо воспоминания о пионерском лагере 30-летней давности? – спросила Ника.

– Много воспоминаний. В столовую отряд надо было водить строем, и дети в дороге должны были хором выкрикивать речёвки. Озеро, в котором было полно рыбы. Моя рыбалка: я с детства большой любитель ужения. Соревнование между отрядами на приготовление лучшей ухи из рыбы, которую сами же должны были словить. Благодаря моим навыкам в этих делах, наш отряд занял какое-то призовое место. Чуть ли не на каждом рассвете я просиживал с удочкой на озере. Собственно, просиживать и не было возможности: клёв был бешеный! Вялил пойманную рыбу, вывешивая для сушки в подсобке нашего павильона. Однажды обнаружил, что мои запасы заметно поубавились. Принялся выяснять. Оказалось, что дело рук одного из мальчишек нашего отряда по имени Армен. Когда же я взял его в оборот своими попреками и воспитательными разъяснениями, он на все мои попытки утверждал одно и то же: «Я хвосты не ел. Хвосты не ел». Ага! А как же ты посмел есть остальное?! То, что не твое?! Без разрешения?! А он опять: «Я хвосты не ел».