Даниил Яковлев - Джексонвилль – город любви

Старуха встретила Зою с Кольцовым на крыльце. Она куталась в теплую шаль, сохраняя при этом величественную осанку и несколько надменный вид. Фаина прекрасно могла говорить по-русски без акцента, но изо всех сил старалась этого не делать. Она нарочно растягивала гласные, смягчала согласные, изредка изысканно путала рода и падежи, придавая своей речи особый колорит. Неискушенные люди говорили: "Чего же вы хотите? Она хоть и родилась здесь, но полжизни прожила за границей. Одно слово, иностранка!". Но знатоки уверенно могли бы сказать, что акцент у Фаины Аркадьевны был не истрийский, а скорее самодельный, талантливо придуманный, но даже отдаленно не напоминающий речь балканских народов. Тех, кто часто и близко с нею общался, старуха нередко удивляла довольно пространными изречениями на странном, очень мелодичном, но слегка гортанном языке. Она утверждала, что это один из диалектов, на котором говорят в горной Истрии, откуда был родом ее муж. Никто из Джексонвилля в горах Истрии не бывал, и проверить правдивость ее слов не мог. Но Кольцова всегда терзали смутные сомнения на этот счет.

– Ах, Фё-ёдорь Пэ-этровычь, как ми-ило, чьто не-е забы-ыли старюху!

Для человека в состоянии алкогольного опьянения средней тяжести, Кольцов весьма галантно, но чересчур слюняво чмокнул руку, протянутую Фаиной для поцелуя. Мадам Кончиану, не нарушая игривой куртуазности момента, с легкой брезгливостью отерла мокрую кисть кружевным платочком.

– Шалюнишька, уже под шафе!

– Не правда, божественная, я опьянен встречей с Вами! – "Ну и пошлятина! Я действительно здорово набрался", – подумал Кольцов.

– Очаровательно льжете, голюбчик! Зоечька, дрюжок, прикажите ему говорить правду!

– Невозможно, – Зое хотелось подшутить, но получилось грубо и мрачновато. Не удивительно, из редкой правды выйдет веселая шутка!

Кольцову молча пришлось проглотить обиду. Зоя имела полное право расквитаться с ним за случай в машине. Федор взял под руки дам и повел их в дом. Фаина Аркадьевна перевидала на своем веку разного, и поэтому тактично не спрашивала Кольцова о супруге. «Не говорит, значит – не хочет. Не хочет – его дело».

В доме вся знакомая компания давно уже была в сборе.

Кормыченко привычно взял бразды правления в свои руки. Он, успешно отбиваясь от захмелевшего отца Владимира, заканчивал науськивание присутствующих на Кольцова. Василий Григорьевич нисколько не потерял оптимизма после их разговора в исполкоме, и надеялся, если не своими руками, то руками своих немногочисленных сторонников склонить непослушного Кольцова на свою сторону.

Первый заместитель Кормыченко выглядел, словно высушенный приморским солнцем бычок. Его узкое сероватое лицо было покрыто глубокими, будто просоленными морщинами. Белесые глаза навыкате неправдоподобно быстро вращались при разговоре, сбивая собеседника с мысли и заставляя подсчитывать количество их оборотов. Впрочем, особо мудрых мыслей из общения с Сухаревым почерпнуть было невозможно: бывший шофер, ставший директором автобазы, думал и говорил он очень коряво, постоянно удерживаясь от употребления ненормативной лексики самого низкого пошиба. Василий Григорьевич забрал его в исполком после того, как они на пару, через подставных лиц, приватизировали автопредприятие, а потом частями распродали по весьма выгодным ценам. Большого толку в работе от Сухарева не было, но он считался своим человеком, умел молчать и не высовываться, что Кормыченко в своих сотрудниках ценил больше всего.

Здесь и Галина Ефимовна Карпова – полулегендарная личность. Двадцать лет назад, когда на всю страну гремело дело Джексонвилльского рыбокомбината, она была там главным бухгалтером. На ней все уже были готовы поставить большой жирный крест, но с изумлением узнали, что после серии финансовых проверок в отношении ее даже не было возбуждено уголовного дела. Пинчука расстреляли, посадили двух его заместителей, главного инженера, даже председателя профкома, исключили из партии секретаря парткома. Галина Ефимовна же, выступив на процессе свидетельницей, осталась в должности главбуха, а через полгода после суда стала заместителем директора комбината. После этого уже никто в городе не сомневался, что она, будучи любовницей Пинчука, сдала его КГБ, и не просто сдала, а активно помогала поставить его к стенке. Ее откровенно побаивались городские власти, и поэтому мало кто удивился, когда уже в разгар перестройки Карпову избрали генеральным директором Джексонвилльского рыбокомбината, как тогда было модно, на собрании трудового коллектива. Она успешно преобразовала комбинат в закрытое акционерное общество и уже никого не стесняясь, делила прибыли с крупнейшим акционером – своим новым любовником, бывшим заместителем председателя республиканского Комитета государственной безопасности Крапленым, который когда-то вел дело Пинчука.

Теперь она безобразно располнела и, туго перетянутая абсолютно беспомощным поясом, выглядела как бочка с джексонвилльской пряной сельдью, обхваченная железным обручем. Постукивая по столу здоровенными золотыми кольцами с драгоценными камнями, которые благодаря их невообразимым размерам, наверное, можно было увидеть с околоземной орбитальной станции, Галина Ефимовна устало попивала водку. Не пила, а именно попивала, как чай или кофе, без тостов, абсолютно буднично и в очень больших количествах.

– Что могут эти молодые ссыкухи-бухгалтерши на всех этих новых фирмах? Три месяца бухгалтерских курсов, ноги, срака да пиздища! Обучены тридцати трем способам минета и двум-трем простым приемам наебывания государства! А гонору, а форсу! И такая фря еще будет что-то бухтеть за оперный театр! – вяло гудела своему собеседнику Карпова, совершенно трезвая, несмотря на выпитое. А он, начальник торгового порта – Миша Кораблев по прозвищу Поплавок, слушал ее с туповатым вниманием пьяного человека и редко, но громко икал.

Несколько лет назад в одной из увеселительных прогулок-попоек по морю на катере он, как всегда, вдрабадан пьяный, вывалился за борт, и каким-то чудом держался на плаву больше двух часов, пока кто-то самый трезвый из всей честной компании не хватился его. Миха барахтался в воде еще полчаса, покуда его лысую макушку, торчащую как поплавок, не заметили в ряби залива под светом прожекторов.

В уголке сидели, как голубки, и тихонько пьяненько ворковали начальник милиции Громышев и прокурор города Довженко:

– Не хнычь, Константинович, – трогательно, с сердцем, как добрая мамка, успокаивал малорослый кривенький прокурор здоровенного пузатого детину – полковника милиции, – закроем мы это дело, похерим…

Оба были довольны и готовы зарыдать от умиления на плече друг у друга. Но после того, как они протрезвеют на утро, вспоминая этот разговор, каждый сделает свои выводы. Прокурор смекнет, сколько зелени скачать с очередного громышевского кума, застуканного на браконьерстве, а мент, матерясь и полоща рот одеколоном, будет ломать голову над тем, как обуздать аппетиты старого хромого черта.