Даниил Яковлев - Джексонвилль – город любви

Зоя о чем-то секретничала с Фаиной. Воспользовавшись этим, Карпова решительно отодвинула навалившегося на нее Поплавка и взялась штурмовать Кольцова, который скучал в углу:

– Я знаю, что ты думаешь, Петрович, обо всех нас. Кончилось наше время. Из всех старых директоров только и остались в городе я, да Миха Поплавок. Хотя какой из Поплавка начальник порта! Там Броня Перельман – старый морской волк из Бердичева давно всем заправляет! Да и мне недолго осталось: если Крапленого сломают и заставят продать акции, я не раненная в голову, упираться не буду. У меня ведь трое внучат! Мне еще пожить надо. Денег, чтобы поднять их хватит, ну и слава богу! – она шумно вздохнула и от сугубо личного деловито перешла к общественно полезному поручению, навязанному ей два часа назад Василием Григорьевичем Кормыченко, – ты посмотри, что в городе делается: куда ни кинь – Марченко, Горбенко и примкнувший к ним Пинчук-младший! Сельхозмаш – у них, Нефтехим – Марченко напополам с московскими делягами выкупил, а теперь вот-вот и Джексфармкомб с какой-то швейцарской фирмой к рукам приберут. Я понимаю, ты скажешь – люди работают, ну и хорошо. И правда – хорошо, я же не возражаю, но ведь грязно работают, нечестно. Я не девочка и ты не мальчик – прекрасно знаем, что без Васи Вовка Горбенко не развернулся бы так, а Сельхозмаш, где он теперь мотоциклы свои собирать будет, Кормыченко ему вообще на блюдечке с голубой каемочкой преподнес. Спору нет, Вася – разъебай и время свое отжил, а Володька сейчас и денежный, и перспективный – пользы от него городу, сколько бы он под себя не греб, все равно будет больше. Но Вовка ведь сука натуральная, нельзя же так срать на человека, который тебе немало и доброго сделал! Не верю я, что, если бы Горбенко с Васей по-хорошему, по-мужски поговорил в самом начале всей этой чертовой кампании, тот бы так за власть цеплялся. И ты, и я Григорьевича как облупленного знаем – он, может, и рад бы уйти, да по-другому не представляет, как себя, свой гарем и еще в придачу Марию с Мишенькой убогим, богом обиженным, кормить и содержать! Я пока с Вовкой общалась, ему откровенно говорила – найди ты Васе дело хорошее, прибыльное, деликатно, без хамства предложи – и он спокойно уйдет, еще и благодарить тебя будет. Вот и все – кресло мэрское свободно. Так ведь нет – крутые мы больно! Ну а теперь – нашла коса на камень, принцип на принцип, поворотов и стопов нет! Я уже не и не заикаюсь, что Марченко мне на мозоль крепко наступил, а Вовка ему в этом помог! Но мне ничего не нужно – справлюсь, переживу, а за Васю, веришь, Петрович, обидно. Может я уже умом тронулась, старая курица, но должна же быть правда на Земле! А еще скажу тебе по-бабьи: уж больно Машеньку жалко! Она ведь святая женщина! Если Ваське кранты, она же с сыном-инвалидом по миру пойдет! Ты же знаешь, что Вася, сколько не тянул в карман, все по ветру пустил. А если дело до криминала дойдет, сам понимаешь, и те крохи, что остались, отнимут. Я знаю – и тебе сейчас непросто, но послушай меня, все еще вернется – быть тебе снова наверху. А поможешь Васе – обязательно доброе дело зачтется. К тому же, если я правильно понимаю, ты и сам с Марченко не прочь поквитаться, а Горбенко не жалей – он тебя не пожалеет!

Захмелевшая компания спонтанно потянулась к высокому искусству, и народ нестройно стал просить хозяйку спеть. Фаина любила петь, и долго упрашивать ее не пришлось. Он села за отлично настроенный рояль и негромко, но уверенно и артистично запела грудным, слегка надтреснутым голосом свой коронный романс:

Я снова слово «смерть» пишу карандашом,

А грифель, как земля крошится под нажимом.

Я больше не способна думать о былом,

И мне не хочется любить и быть любимой…

Кольцову романс не нравился. Он казался ему излишне манерным и нарочито театральным. Федор Петрович встал и потихоньку вышел на террасу.

Южная ночь завладела городом внезапно и безраздельно. Растворились в темноте серые силуэты домов, а вместо них, то там, то здесь недружно замигали разноцветные глазницы их окон. В сыром осеннем воздухе электрический свет каждого окна рассеивался, дрожал и превращался в странный мерцающий огонек, живущий отдельной жизнью, загадочной и непостижимой. В наступившей тишине единственным, всепоглощающим звуком стал шум морского прибоя, однообразный и неповторимый одновременно. Он мерно пульсировал, заполняя собой все пространство, приобретая почти вселенское звучание. От выпитого у Кольцова уже и так звенело в голове, а гул прибоя довершил иллюзию того, что все вокруг, и он, и море, и весь мир превратились в часть этого постоянного, всепобеждающего звука. Земля под ногами, медленно, повторяя ритм моря, поплыла, далекие огоньки на том берегу залива слились в неровную линию и, сначала нехотя, а потом все быстрее и быстрее, закружились в хороводе.

– Ви здесь? – незаметно подошла к нему Фаина, – я зна-аю, Ви не любите этого романьса. Просьтите старюхе, о чемь же мне петь, как не о смерьти?

– Ну что Вы, Фаина Аркадьевна! Вы замечательно поете. И совсем Вам не стоит ни думать, ни петь о смерти. А романс… – кажется, Кольцов придумал, что сказать, – я просто вспомнил… и, кстати, хотел Вас спросить. Вы когда-то читали мне стихи. Давно… – и Кольцов воспроизвел четверостишие, вспомнившееся ему сегодня на кладбище.

– Странно, что Вы его помните, – Кольцов еще не понял, но эту фразу Фаина произнесла абсолютно безо всякого акцента.

– Я и не вспомнил бы, если бы… Вы слышали, у меня здесь папа похоронен на старом кладбище… Просто сегодня я испытал ощущение, очень похожее на описанное в стихотворении… Знаете, там есть пятачок… рядом братская могила с войны. Деревьев вокруг вообще нет. А сегодня около полудня солнце пекло, как летом. Я знаю, гранитное надгробие от прямых солнечных лучей может нагреться быстро. Я и был уверен, что оно нагрелось… Такое солнце. И вдруг, знаете, Фаина Аркадьевна, ледяной холод… Хотя, может быть, показалось… Впрочем, нет, я даже проверил… Странно, что я все это Вам рассказываю.

– Нет в этом ничего странного, – на этот раз Кольцов отчетливо услышал, что жеманный акцент внезапно исчез из речи старухи, – а этот случай… Знаете, Феденька, напрасно считают, что каждый человек неповторим в своих ощущениях. Все, что чувствуем в своей жизни мы с Вами, когда-то ощущали другие люди или… ощущают… Попробуйте сказать, что это неправда! Ведь то, что Вы вспомнили – перевод одной древней книги.

– Истрийской?

– Может быть… – загадочно отозвалась старуха, – мир тогда был другим. И этот ли был Мир?

“То ли старуха выпила лишку, то ли у нее уже начинается маразм. Пора бы уже! И вообще, напрасно я затеял этот глупый разговор”, – подумал Кольцов.