Алекс Коста - Мои Милфы

Время справедливо к искусству и вину, но несправедливо к людям. И почему-то, когда женщина выдыхается достаточно, чтобы отдавать именно свой неповторимый вкус и аромат, время накладывает на нее всевозможные ограничения. Ее тело становится предателем, а жизненная энергия стянута социальным обручем «в вашем возрасте не…».

Для меня, несправедливость времени обернулась иначе. Еще в юности, я узнал о его подлой сущности. Ну, а как ещё могло получиться, что я на целых двадцать лет был моложе той женщины, для которой был создан, а она – для меня!?

Время, как тектонические плиты после огромного землетрясения, кое-как смыкается в местах разлома, крошится, так или иначе не соприкасаясь, друг с другом, совсем не думая о судьбах людей. А ведь, какие-нибудь двадцать лет, и мы двое и, может быть, единственные на всей Земле, были бы счастливы, по-настоящему любили друг друга. И по жизни с этой любовью: уверенно, богато и красиво, как что-то, идеально подходящее друг к другу.

Как Джон и Жаклин Кэннеди. Хотя, Жаклин была страшновата, а моя Жмо – просто красавица. Скорее, как мистер и миссис Смит, увы, они не существуют в реальности, и такое сравнение тоже не подходит. Возможно, как Жаффрей де Пейрак и Анжелика, хотя, боюсь, этот фильм многие не то, что сейчас не помнят, так даже и не смотрели.

И конечно! У них было бы нескончаемое сексуальное влечение друг к другу: страстное, разнообразное, даже спустя десять, двадцать… что там, тридцать и пятьдесят лет вместе, они бы все еще, изучали, познавали друг друга, не боясь, не ленясь… о, каким бы мог быть мой союз с ней!

А все время! Подлый, скучный отсчет, абстракция, неволящая хуже любой тюрьмы. Мне было шестнадцать, а ей тридцать шесть. И никаких, совершенно никаких, кроме пошлых, общественных преград, между нами конечно же – не было и быть не могло.

Как, я думаю, для любого шестнадцатилетнего, когда эрекция каждую секунду, но онанировать так часто слишком и стыдно, и больно, нравственные и моральные преграды, все равно, что жуки, ползущие по рельсам, по которым несется скоростной грохочущий поезд.

Твои членосимволы не так уж анекдотичны, на самом деле, да, мистер Фи!?

И вот! Летний день, подмосковный пруд. Моя Жмо в раздельном импортном красном купальнике из тонкой, почти как пленка, ткани. Все остальные мужчины, в том числе и мой отец, ее муж, напились и разошлись спать. Мы остались вдвоём и хотим друг друга. Ее соски твердые, через почти несуществующую ткань лифчика выпирают, как два драгоценных камня, с рассыпанным жемчугом вокруг.

Покатаемся? – она показала на большой черный бублик, камеру от грузовика. Настоящие надувные плавательные принадлежности, еще тогда не вошли в обиход, в только что, образовавшейся, России и, люди плавали с покрышками, пенопластовыми кусками и пустыми канистрами.

В лучах ее улыбки блеснули ее золотые волосы, а я почувствовал себя Фродо, встретившим эльфийскую принцессу Галадриэль после долгого похода через мрачные земли, которая вот-вот даст всезащищающий плащ, накормит вечносытными лепёшками, и конечно же, подарит самое главное – вечную любовь.

Уродский пруд-вонючка стал прекрасным оазисом, грязная вытертая трава превратилась в бархат. А слово «покатаемся» конечно же прозвучало, как «потрахаемся». Вторя «тра-ха-ха-ем-ся-ся-ся», квакали лягушки, «тра-тра-тра» чирикали птицы.

Когда я думаю об этом сейчас, спустя столько лет, почему-то вспоминается анекдот:

В плацкарте едет девушку и мужчина. Поезд трогается, и мужчина садится рядом с девушкой очень близко, с явными намерениями. Проходит пара минут, и он почему-то возвращается на свое место, отворачивается к окну. А девушка уже заинтересовалась, к тому же, не понимает «чего это он»? Хочет завязать разговор, замечает у него на пальце перстень с большим камнем.

– Скажите! А это у вас опал или стекло? – спрашивает.

– Да нет… – разводит он руками, – Просто… просто расхотелось.

Жизнь юноши с повышенной сексуальностью, похожа на такую же ситуацию, только наоборот. Ты все время опадаешь и стекаешь, но никогда, слышите, никогда-никогда, – не перестаёшь хотеть.

Потрахаемся? – повторила Жмо, и я улетел в бесконечный водоворот своей неудовлетворенной сексуальности, ответив что-то вроде «ау-гда», что означало «да», одновременно с «всегда» и «я всю жизнь этого ждал». Мы сошли на глинистый берег, я спрыгнул, по щиколотки оказавшись в иле, который показался мне тягучей медовой патокой, подкатил к краю черный бублик, в который спрыгнула она, расставив ноги, обняв его покатые бока, и я поплыл, толкая булик перед собой. Передо моим взглядом оказалась тонкая полоска красных трусов, с мелкими точечками волос, в каждую из которых я готов был превратиться на всю оставшуюся жизнь, как Маленький Принц, живя нас своей, пусть крошечной планете, но от этого, не менее, обожаемой.

Я уперся руками в круг, вплотную к ее лодыжкам, и заработал ногами, выводя наш «плотик любви» на середину темной поверхности.

Потрахаемся… трахаемся… трахаемся… – звучало отовсюду, из камышей, шевелящейся тины. А за нами, под водой, тянулся белковый след моих многотысячных стенаний.

Мы подплыли к небольшому островку, с укромным склоном под, чудом растущей там, раскидистой березой, и мягкой опушкой. Я прислонил «плотик» к покатому берегу, не только представляя, но в полной мере, уже чувствуя, как впиваюсь губами в ее грудь, собирая губами вкус озерной воды, покусываю, немного солоноватый, немного сливочный сосок. И потом хватаю всю ее сиську прямо в рот, пока руки заняты бёдрами и самым лучшим, что есть у всех «пятидневных цветов» – ягодицами, закрывающими, как пухлые плюшевые ворота, самое главное, самое лучше, что может раскинуться перед взором мужчины на этом свете.

В тот самый момент, когда я уже мысленно ощущал языком поверхность того, что готово открыться только для настоящей любви и, гораздо реже, для того, чтобы пустить новую жизнь, она совершила примерно такое же движение, как, наверное, делает палец на курке пистолета, направленного на еще живое существо: короткое, точное, неожиданное, которое убивает.

Жмо, моя идеальная женщина, оттолкнулась от «островка любви», показав, что надо плыть обратно. Пруд вновь стал вонючкой, илистые берега с сорной травой снова выглядели кучей грязи, а не переливающимися изумрудными барханами.

Оглядевшись, принюхавшись к затхлому запаху воды, травы, я понял кое-что важное: С этого момента, моя неудовлетворенная сексуальность останется со мной навсегда.

Теперь я понимаю, что это и предопределило мою профессию. И, надеюсь, не только… еще и призвание.

А, если бы я воздвигал памятник гештальту, то поставил бы фрагмент груди в купальнике, с явно выраженным соском и бисерным ореолом вокруг, а над ним, уныло, обреченно, склонившуюся березу с повешенными низко, ветками, как символ юноши, живущим одиноко и ненадежно, посреди затхлой темной воды, окружающей его, жизни.