Маргарита Минина - Вертеп. Роман

Меня и вправду разбирал смех (пусть и горький), когда «в одном из самых сильных эпизодов книги» Регине удается уединиться с учителем, и она бесстыдно предлагает ему себя: «Ведь нам обоим этого хочется, не так ли? А родители, да и никто на свете об этом не узнают, клянусь!» Но наш герой и здесь остается Учителем в самом высоком смысле. Он тонко и уважительно находит те единственные слова, которыми наставляет распаленную донельзя ученицу на путь истинный, не оскорбляя ее чувств и девичьего достоинства. «Оказываясь даже в самых двусмысленных ситуациях, герой с честью выходит из них. При этом он никогда не упускает случая поделиться с питомцами драгоценными каплями собственного жизненного опыта», – писала восхищенная критикесса. Лучше бы написала: «Каплями собственной спермы», – комментировала я про себя. Меня буквально тошнило от подлой и лживой книги и от слюней благодарных критиков.

Но откуда взялось само название «Учительница первая моя»? Предоставлю слово еще одному рецензенту (вернее, рецензентке): «Возможно, самые пронзительные и светлые страницы посвящены описанию любви, вспыхнувшей между героем повествования, тогда десятиклассником, и его молодой учительницей. Многие с негодованием назовут эту связь предосудительной, а то и потребуют судить растлительницу. Я уверена, что после прочтения повести некоторые (а хотелось бы, чтобы все!) из этих „высокоморальных“ ханжей изменят свое мнение. Ибо ничего, кроме слов благоговейной благодарности со стороны „жертвы“, по отношению к совратительнице они в ней не найдут. Пора бы нам всем научиться толерантности и чуткому отношению к тем, чье поведение хоть на йоту отклоняется от общепринятого. Да, закон может определить возраст, когда разрешено любить. Но само это высокое чувство никаким законам и официальным постановлениям не подвластно».

Словом, первая книжка молодого автора прошла «на ура». Но «Учительница…» посвящена не только школе. Это я уже пишу от себя! В повестушке с глубоким чувством описаны и увлечения героя половозрелыми особами. Эти его похождения тоже выписаны с поистине неподражаемым юмором. А одна из таких особ проходит сквозной линией через все повествование. Звать эту особу Римма. Она бальзаковского возраста, на несколько лет старше главного героя, является матерью одной из самых трудных его учениц. У нее муж—тюфяк и ярко-зеленые глаза. Вообще, эта Римма до странности похожа на мою мать. Правда, это сходство касается только внешности. Своим нравом и разнузданным поведением Римма являет ей полную противоположность.

***

Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть такой фрагмент:

«О, Римма, Римма! Как всегда царит. Сплошные флюиды. Ну и, конечно, рядом – тишайший, интеллигентнейший, несмышленый муж-добряк, Аркадий Семенович, Аркаша, за стеклами очков водянистые глазки. Весь аж лучится… Ну как же – я друг дома, совместный отпуск в Гаграх. Ах, незабываемо, незабываемо!

Действительно, незабываемо. Любовь на ночном пляже, шум прибоя, деревянный лежак, «и теплый ветер овевает разгоряченные тела»… О неистовая, ненасытнейшая, высокопрофессиональная Римма! Перекладины лежака так врезались в ее нежную кожу, что и на следующий день страшно было смотреть. Зебра! Вылитая зебра! А потом… Дача под Звенигородом. Липы шумят, и рябина – прямо в распахнутое окно. Блаженство ласк начальных и исступление заключительных. Изгибы и тайники. Неугасимое желание. А ямочки на ягодицах? А фантастические возможности мягкого жадного рта? А ликующие стоны? О-о-о!

А на прохладных простынях в цивильной Москве среди бонтонного антуража – картины, ковры, статуэтки – как сладостно повелевать дивным извивающимся телом. Ее глаза как бы поворачиваются зрачками внутрь и уже ничего не видят. И вдруг – на вершине чистого ощущения тот единственный миг, когда рушатся последние преграды, и ты ввинчиваешься в вечность. И как музыка сфер – оглушительное всхлипывание недр. И распластанная женщина благодарно лепечет, еще содрогаясь, и, откатившись в сторону, слышишь стук собственного сердца. Ух-х-х!».

Вот так, «с неподражаемым юмором», живописал мой бывший талантливый наставник некую неизвестную Римму, которая на протяжении всей книги только и делает, что со страстью раздвигает перед скромным учителем свои малость увядшие, но все еще обольстительные чресла. Повторю, Римма только внешне напоминала мою мать. Подумаешь, ярко-зеленые глаза! Они ведь тоже не редкость. Даже в жизни. А в литературе – так просто кочуют из книги в книгу. Я понимала, что мои безумные подозрения не имеют под собой никакой почвы. У мамы понятно, не было, да и не могло быть никаких отношений – явных и, тем более, тайных – с АМ. Просто я навоображала черт те что, притом оскорбительное для мамы. На всякий случай я все-таки сказала ей, как бы между прочим, но внимательно следя за ее реакцией:

– Кстати, а Амбруаз Михайлович, мой бывший учитель литературы, похоже, прославился. Не слыхала?

Мама и ухом не повела. Только спросила:

– И чем же?

– Да он, оказывается, книжку написал. И вот-вот получит за нее какую-то премию.

– Наверное, заслуженно, – сказала мама. – Надо будет как-нибудь почитать. Он же явно человек талантливый.

– А у меня, кстати, эта книжка есть. Принести тебе?

– Конечно, принеси. Полистаю как-нибудь на досуге. А как твое мнение – она стоит того?

– По-моему, не очень.

– Ну, тогда можешь не приносить, – легко и без всякого сожаления отреагировала мама, а потом добавила, улыбнувшись: – Я твоему вкусу вполне доверяю.

Нет, мама явно ничего не ведала ни об АМ, ни о его книжке. Удостоверившись в этом, я с облегчением вздохнула и быстро выкинула из головы свои нелепые подозрения, посмеялась над собственной паранойей и на полгода забыла об этом думать.

Даже спустя пару месяцев, когда в родительской библиотеке я наткнулась на «Учительницу…», явно читанную, и оттого – довольно сильно истрепанную, то не обратила на это внимание. «Мало ли что? – подумала я. – Может, мама или папа ее уже после купили. Надо будет у них спросить…» И тут же об этом забыла.

Примерно через полгода, я почему-то оказалась у метро Щелковская. Хоть убей, не помню, зачем туда потащилась. Всего пару недель назад мы с муженьком окончательно расстались, и настроение у меня было прескверное. Вот я и бродила, машинально бросая взгляд на витрины, киоски, бесконечные автобусы и грузовики. Была пятница – холодный и ветреный февральский денек. Солнце, весь день прикидывавшееся весенним, уже зашло. Наступил конец рабочего дня, и на улице было довольно оживленно. Вокруг сновал какой-то плохо мне понятный люд, которого не встретишь ни в Центре, ни даже в Беляево. Большинство снующих мимо мужчин (да и женщин) казались пьяными или полупьяными.