Этьен Экзольт - Сердца наши золотые, инкрустированные бриллиантами

Там, где земля превратилась в потрескавшийся камень, сквозь нее пробивалась субстанция колючая, ломкая, грубая, желавшая показаться растениями, неумело притворявшаяся ими, распускавшая на своих белесых ветвях яркие пошлости фиолетово-алых цветов. Строения уползали ввысь на десятки неравных этажей, соперничая друг с другом в непостоянстве. Каждое из узких грязных окон, прикрытых газетами, кусками картона, обрывками фольги, гнутыми жалюзи, выцветшими рекламными плакатами, более всего желало превзойти прочие в вычурности зеленовато-ржавых потеков, окружавших его, опускавшихся с него высохшей кожей солнечных змей. Поржавевшие кондиционеры вращали одряхлевшие лопасти с рабской обреченностью, со скрипом и скрежетом на мотив запрещенных песен и едва ли приносили за тонкие стены хоть немного усталой прохлады. Балконы размером с цветочный ящик скрывались под сохнущими на обвисших веревках одеждой и бельем, старыми, выцветшими, вышедшими из моды, упорно сохранявшими на себе расплывчатые пятна. Метровой длины песочные ящерицы ползли по волнистым стенам, заглядывая в открытые окна и балконные двери. Понаблюдав за одной из них, я увидел, как она, бросив быстрый взгляд в распахнутую темноту, совершила круг возле нее, от волнения потрясая плоским хвостом, бросилась внутрь и уже через мгновение появилась снова, сжимая в челюстях новорожденного, тихого ребенка. Дальнейший путь ее лежал к разбитому, пустому окну покинутой квартиры, каких имелось здесь множество.

Утопая в песке, беспокоясь больше всего о своих туфлях, я недоумевал, почему ящерицы не трогают зарывающихся в него, беззащитных, обгоревших на солнце детей, я следовал за девушкой, глядя на ее обтянутые белыми джинсами ягодицы, полагая блеск их заклепок сигналами боевых призраков, собирающихся в минеральную стаю и почти не слушая ее рассказ о неудачно прошедшей репетиции. Улицы эти находились слишком далеко от океана, спрятались от него за стеной высотных домов, должных, если окажутся бесполезными все ухищрения и цунами вновь вознесется над нами, служить в качестве волнолома, защищая собой старый город, пламенные заводы и кружевные особняки. Угроза представлялась далекой, а цена была такой, что, продав свою квартиру, я скупил бы в любом из этих домов целый этаж. В любом случае, это было лучше рабочих кварталов. Удушливый, сухой воздух нехотя пробирался в легкие, оставляя во рту привкус горелой чешуи, наследие многие века отравлявших его дымов, крупинками забытых драгоценностей рассыпались кругом сухие экскременты носух и кошек, но из окон звучала веселая музыка и я мог только позавидовать людям, способным наслаждаться жизнью во всем том малоизобретательном отвращении.

Поднявшись по присыпанным песком ступеням, мы вошли в горячую мглу подъезда, покоренную запахами жареного мяса, пропахшую мочой карликов, позволившую стеклянным зверям оставить на стенах ее глубокие царапины, сохранившую на память о давно погибших только самые непристойные из порожденных ими надписей и рисунков. Пробравшись к лифту с покосившимися решетчатыми дверьми, мы обнаружили отсутствие у него многих кнопок, стальное великолепие заменивших на обгорелые провалы, но Снежана уверенно нажала на квадратную пластинку с неразличимым под вмятинами и пробоинами обозначением. Взглянув на красные мерцающие цифры и не желая скучать все то время, пока лифт будет совершать свое низвержение к нам, я поставил на пол Теодора, схватил мою спутницу, сдавил ее восковую талию, прижал к загрязненной чужими восхищениями стене ослабевшие девичьи руки, поднял над ее головой, сжимая запястья. Для здравомыслия не осталось ни одной причины. Внимающие ему подобны стали крысе, пожирающей своих питомцев с намерением скрыть от них всех ужасы мира. Правая рука моя вцепилась в грудь девушки, сминая горделивый шелк, почти ей не препятствующий и не ощутимый. Преграды бюстгальтера не возникло передо мной, пальцы мои впивались в плоть, как могучие волны делают то с островами, желая полностью скрыть их под собой, поглотить их острые пики, сдавить со всех сторон, утопить, изуродовать, изменить очертания. Безжалостные те, порожденные землетрясениями самоубийцы не скрывали силы своей и не желали ограничивать ее пытливые устремления. Пытаясь сопротивляться, Снежана старалась оторвать придавленные к зеленой стене запястья, извивалась и выворачивалась, злобно оскалившись, избегая смотреть мне в глаза. Бросив взгляд на счетчик этажей, я сжал свои пальцы с такой силой, что, будь она чуть более настойчивой, ногти бы мои сошлись и я оторвал бы эту упругую мякоть, выплевывая тоскливый яд благоразумия и продолжил бы терзать изувеченное тело, выдирая из него куски мяса на потрескавшихся разноцветных плитках грязного подъезда и пожирал бы его до тех пор, пока не был бы остановлен неловким вмешательством чужой сварливой воли. Меньшего она не заслуживала, как и любая предательница и я, не испытавший равного превращения и не считавший его возможным для себя, только таким образом и мог надеяться впустить его в кровь свою, познать всю трепетную сладость его новизны, усовершенствовать и разнообразить себя посредством нового отягчения. Разомкнув губы, я медленно наклонился к девушке, приближаясь к ее устам, продолжая сжимать и крутить ее грудь, сдавливая между пальцев скользкий сосок. Изобразив отвращение, показавшееся мне недостаточно притворным, она отвернулась от меня, но я не позволил ей избежать столкновения с моим желанием.

Стиснув ее губы между пальцев, я превратил их в морщинистое кольцо, блеснувшее неровными зубками, впился в них покусывающим, плотным, отвергающим нежность, воплощающим власть поцелуем, не побрезговав сплюнуть по его завершении. Приближавшийся со скрипучим треском лифт обрушился, загрохотав, на первый этаж, рваный скрежет открыл его двери, девушка выскользнула из моей ослабевшей хватки, пробираясь в мерцающую узость кабины. Места было едва достаточно для нас, хвост Теодора упирался в мою левую щеку игольчатым страхом, лифт качался, то замедляясь, то ускоряясь, дергаясь и стеная обо всех детях, не дотянувшихся до кнопки нужного им этажа и вкусивших в нем струящееся насилие. Снежана, развернулась, уперлась руками в прогнувшуюся от ее прикосновения стенку, состоявшую из многочисленных слоев самых разнообразных объявлений, прижалась ягодицами к моей промежности и, покачивая ими, терлась о нее, игриво напевая случайный мотив, ритм которого через двенадцать этажей запомнила мерцающая на низком потолке зеленоватая пятнистая трубка.

Двадцать седьмой этаж едва ли был лучше всех остальных. Стены здесь поросли рисунками чуть более изощренными, предпочитавшими анальный способ совокупления, учитывавшими его возможность между особями одного пола. Сквозь тусклую краску пробивались надписи на трех языках, схожего с теми изображениями смысла, в дымном воздухе чудились мне острые ароматы островной кухни, предпочитающей рецепты с мясом живородящих птиц, из пролома на потолке слышался трескучий лай ящеров. Железная дверь, оказавшаяся нашей целью, полагала, что растекающиеся мазки ржавчины, блудящие на ней, рано или поздно станут ликами святых, поражающих самых страстных чудовищ. Приготовившись изучить их, насладиться случайным и естественным их переливчатым обликом, пока Снежана будет открывать дверь, я не имел для того и минуты. С первых попыток вонзая ключи в полагающиеся им скважины, она резким рывком распахнула ее, ухмыляясь, пропуская меня, указывая мне путь к безупречному варварству, каковое только и подразумевалось в этих окостеневших высотах. Гниющий металл загрохотал за моей спиной, замыкая меня в темноте узкой прихожей, ладонь девушки ударила по стене, воспламеняя тусклую лампу накаливания. На руках моих немедля возникли геометрически правильные красные пятна, щеки запылали, ноги подломились и я схватился за стоявший слева от меня шкаф.