А-Викинг - Долгий сон

И после субботней заутрени, сбросив у банной печи охапку ровно наколотых дров, мрачно проговорил:

— Вот такие дела, Катеринка… Придется тебе нынче на чужой лавке отлеживать…

— Это как на «чужой»? — не поняла Катька, уже запарившая в котелке дикие травы — протирать горящие бедра после субботней лупки.

Иван неуклюже пожал плечами, ворчливо пояснил:

— К Степану отведу… у него Светка такая ж как ты. Когда ее порют, мать да бабка глядят. Вот и тебя… там… посекут.

— Не пойду в чужие! — вскинулась Катька. — Не хочу! Дядюшка Иван, сам выпори! Хоть втрое больше всыпь, не хочу в чужие!

— Ну-ка мне! — построжал голосом Иван. — Нельзя уж нам… Чтоб один на один… Пока ты на лавке голеньким елозишь…

— Ну и чего? — тихо спросила Катеринка. — Так скажи, не буду елозить… буду как деревянная лежать…

Иван аж крякнул: прикидывается или вправду не понимает, о чем разговор? Потом посмотрел в глаза — не поймешь… Серединка на половинку: тело просит, а сама девчонка и не поймет, чего просит…

Да ладно уж, тут как бы с собой совладать! Ведь и вправду как к скамье идет, как ложится, как круглый зад кладет да потом под прутами взбрыкивает — тут уж нет сил, как охота за тугие бока приподнять, крепкий зад повыше вскинуть и…! Ух, упаси господи от греха окаянного!

Упрямо мотнул головой:

— И не перечить! Тута тебе не игрушечки! Под чужими полежишь — зато разговоров не станет.

Катька задавила решительное «нет» и вдруг севшим голосом спросила:

— А ты у Степана меня пороть будешь? Или меня Степан будет?

— Степан… — неохотно ответил дядька.

— А ты даже глядеть не станешь, как чужой мужик меня голышом на лавке распинает? — она и сама не поняла, что этот вопрос задавала не девчонка, а вдруг проснувшаяся женщина… Вопрос как последняя надежда, как палочка-выручалочка. Черт с ним, со Степаном — но ей нестерпимо захотелось, чтобы снова Иван, чтобы всегда только Иван…

— Вот потому и не буду… что у чужих. А ты гляди, Катеринка — там бабы к тебе ох как приглядываться будут… Бабы Степановы, жена да бабка, велели тебе не подол заголять, а совсем нагую сечь…

Ничего нового в этом нет — почти всегда секут голыми, но то, что это намеренно и особо подчеркнули, неприятно резануло по сердцу.

Катерина отвернулась, спрятала глаза под упавшей на лицо прядью волос… Но Иван почувствовал что-то новое, искрой мелькнувшее в накаленном, почти злом, обиженном воздухе между ними. Оба смолчали. Оба механически и коротко доделали мелкие дела по хозяйству. Также молча Катерина вышла к калитке, в пол-оборота посмотрела на сидевшего у крыльца Ивана, спрятанного за клубом самосадного дыма. Коротко вздохнула и пошла к чужим…

Не проронив ни словечка, кроме послушно-вежливого «здравствуйте», деревянным идолом простояла в уголке, пока юркий чернявый Степан при сборе всего семейства стегал свою Светку. Та была ровесницей Катерины, но тонкая, словно лозинка, вертлявая в отца, глупо-смешливая от непривычной ситуации — в комнате была подружка, которая не просто поглядит за поркой, но и сама потом попробует того же! Мать и бабка Светки вроде и занимались какими-то своими делами, но привычно видели все, что творилось в большой горнице. Светка в ночной сорочке вытянулась на толстой пластине скамьи, Степан снял с гвоздя крепкий ремень и возникшая словно ни откуда бабка самолично задрала подол Светкиной рубашки едва не до лопаток, оголяя спину и бедра. Светка сразу же замерла, накрепко стиснула половинки зада и резко задергалась в такт отцовским ударам. Так и отлежала все сорок ремней, звонко ойкая и добела сжимая узковатые, но сильные бедра.

Степан ухмыльнулся, показывая концом ремня на лавку:

— Давай, вторая доченька, твой черед.

Катерина шагнула к лавке, как сквозь вату услышав ворчание Светкиной матери:

— Ты еще в шубе ложись… Сымай рубашку напрочь, не в гостях, а пороть привели…

Катерина задавила обиду, и решительно стянула рубаху прямо там, где стояла. Не прикрывая руками яркой, спелой наготы, прошла через всю горницу к лавке и, словно не замечая оторопелых глаз, вежливо спросила у Степана:

— На лавку? Или на двор, на козлы дровяные? А то что ж мне… стыд не дым, глаза не выест!

Пряча глаза от жены, Степан порол Катеринку с плеча, мстительно отпечатывая на белом заду девушки налитые полосы широких рубцов. Она лежала почти без движений, только изредка судорога пробегала по красивым ногам и изгибала в талии юное тело. Она почти и не понимала, как сильно хлещет ремень, как колышутся от тяжести ударов полушария зада, только одно слово вспыхивало перед зажмуренными глазами:

— Чужие… чужие…

Не считала удары. Краем сознания только уловила, что давно уж за полсотни, когда знакомая даже на ощупь рука коснулась головы и волос:

— Ну все, Катеринка, подымайся… пошли домой…

Он вошел незваным и нежданным — теперь Степан виновато отводил глаза не от жены с тещей, а от Ивана, расширенными глазами смотрела на огромного мужика еще не отошедшая после собственной порки Светка… А Катерина, тоже не глядя на него, равнодушно накинула рубашку, натянула платье и также отрешенно пошла следом за ним, не забыв в дверях остановиться и поклониться хозяевам дома.

Не успела затвориться за ними их собственная домашняя дверь, как Иван тяжко бросил:

— Прости меня, Катеринка… Хотел, чтоб без пересудов… прости за чужую лавку… Я хотел…

— Не надо, дядюшка Иван! — она подняла на него глубокие ясные глаза. — Я все понимаю… На той неделе мне к кому идти, на чьей лавке распинаться?

— Ну перестань же, Катеринка! — скрипнул зубами Иван.

Она повернулась к нему и посмотрела снизу вверх, не доставая головой до плеча и все равно глядя как глаза в глаза.

— Хорошо… Не буду. Я всегда тебя слушалась. Только напомни, как надо слушаться!

Он понял ее… Медленно кивнул:

— Напомню…

А она сделала шаг навстречу, не стесняясь никого и ничего, закинула руки ему на шею, обвила и прижалась горячим телом к широкой груди:

— Не хочу на лавке… От чужой пока еще живот стыдом сводит… Хочу на кровати… На твоей…

Почти оттолкнула, метнулась в сени, тут же вернулась с тяжелым пуком мокрых прутьев. И металась на Ивановой кровати, бесстыдно и жадно раскидывая ноги, то снова судорогой плотно сводя ляжки, подбрасывая зад, подметая спину волной волос и хрипло, надрывно и сладко считая:

— Двадцать… двадцать пять… Еще-о-о!!! С-сымай кожу с зада-а-а!!! Со-орок…

Обмякла на семидесяти, в мягком тумане парилки очнулась, с рычанием дикой кошки повела бедрами под его руками, что втирали мазь в исполосованную наготу, нашла силы поймать эти сильные руки, завести под голодные без ласки груди и призывно вскинуть зад: