Элизабет МАКНЕЙЛ - 9 1/2 weeks

изобилии внезапно появившихся

флаконов, о девяти разных шампунях (почти нетронутых), заполнявших шкафчик в

ванной, о десяти упаковках разных

солей, выстроившихся в ряд на бортике ванны.

- Каждый вечер он снимал с моего лица косметику. Никогда не забуду

ощущения, которое я испытала, усаживаясь

в кресло закрыв глаза и запрокинув голову, а он, вооружившись кусочками ваты,

осторожно очищал мой лоб, щеки, и

особенно долго задерживался на веках.

ЧТО ДЕЛАЛА Я

- Ничего.

Он возвращается домой очень озабоченный. Один из его партнеров по теннису

сказал, что корм, который он дает

кошкам (Тендер Витлз), очень плох. По его словам, это все равно, что кормить

людей одними консервами и сладостями. Он

спрашивает меня, блестит ли их шерсть. Энди - знаток кошек! Он же знает о кошках

только то, что ему рассказала одна

женщина, с которой он расстался четыре года тому назад. У нее был сиамский кот.

Согласна, - если шерсть черной кошки

внезапно перестает блестеть, что-то неладно. Но эти-то? Они все толще и толще,

но шерсть... Боже мой, да они всегда такие

и были! А у твоих кошек шерсть блестела?

Вечером он вываливает в кошачьи миски банку куриного паштета и банку

тунца. На следующее утро он готовит им

три блюда со взбитыми яйцами: в первое добавляет немного тунца, а в третье

немного молока. Вечером, часов около шести,

он кладет им в тарелку около фунта вырезки (блюдец у него не много, а мисок

свободных больше нет).

Кошки бросаются в кухню. Но ни одна не дотрагивается до еды, которую он

им приготовил.

Ни одна даже не понюхала тарелки и миски, которыми заставлен весь пол в

кухне; по правде говоря, они обращают

на них не больше внимания, чем на пустую пачку от сигарет, брошенную на пол. В

девять часов он возвращается на кухню.

Я иду за ним. Он показывает мне кошачьи миски и белую тарелку китайского фарфора

(с золотой каймой и розовыми и

сиреневатыми цветами в середине: она ему досталась от тетки, которая ему

отказала еще и скатерть из дамасского полотна,

покрывающую обеденный стол).

- Видишь? - говорит он. - Они бы уже давно попробовали все эти прелести,

если бы им это было полезно.

Животные едят то, в чем нуждается их организм, - не так, как люди. Во всяком

случае, так сказал мне тот толстый в

магазине.

И сделав столь справедливое умозаключение, он кладет в миски банку тунца

и банку шариков из печенки и

курятины (те самые Тендер Витлз). Кошки мгновенно прибегают.

- Ну, - бурчит он, - кажется, мода на натуральную пищу действительно ушла

навек! Да здравствует Тендер Витлз!

* * *

Я стою почти на цыпочках, руки мои подняты над головой, а кисти привязаны

к крюку, на котором днем висит его

единственная картина. В комнате почти темно: горит только лампа на его бюро. Он

велел мне молчать. Хотя включен

телевизор, он целиком погружен в работу и не поднимает глаз от папок. Время

тянется и тянется. У меня начинают болеть

руки, потом все тело, и я в конце концов ему говорю:

- Послушай, я больше не могу...

Он насмешливо смотрит на меня, идет в спальню, возвращается оттуда с

двумя носовыми платками и говорит мне

вежливо и любезным тоном:

- Заткнись, пожалуйста.

Он заталкивает один платок почти целиком мне в рот, а другой обвязывает

вокруг головы.

Начались шестьдесят минут. Я пробую слушать передачу, смотрю на нижнюю

часть экрана, чтобы отвлечься и

забыть о боли, которая волнами охватывает меня. Я уговариваю себя, что мое тело

скоро онемеет, но ничего подобного:

боль становится все сильнее. К концу передачи, несмотря на платок, засунутый мне

почти в горло и прижимающий язык,

слышно, как я глухо стону. Он встает, подходит ко мне, включает лампу рядом с

бюро и поворачивает ее так, что свет слепит

меня. Первый раз со дня, когда я узнала его, я плачу. Он внимательно смотрит на

меня, выходит из комнаты и возвращается

с бутылкой ароматического масла для ванны, которое он принес сегодня, когда

пришел с работы. Он начинает натирать им

мою грудь, шею, подмышки. Сознание мое целиком поглощено конвульсивными

приступами боли. Он массирует мне

грудь; от слез мне трудно дышать носом. Теперь он втирает масло в мой живот,

медленными круговыми движениями,

ритмичными и сильными. Вдруг меня охватывает ужас: я уверена, что сейчас

задохнусь. Да, я сейчас задохнусь, я умру...

Он раздвигает мне ноги, от этого тело мое напрягается еще больше. Я вою. Но из

моего заткнутого рта доносится слабый

звук, похожий на далекий звук сирены в тумане. Первый раз за вечер он проявляет

интерес, он почти заворожен. Я вижу его

глаза совсем рядом со своими, что-то тихонько трется о мой клитор. Пальцы у него

все в масле; я по-прежнему вою, но этот

вой мало-помалу начинает перемежаться стонами, которые я издаю, когда кончаю;

впрочем, они очень похожи. И в конце

концов я кончаю.

Он отвязывает меня, берет меня стоя, потом кладет в постель и вытирает

мне лицо полотенцем, намоченным в

холодной воде. Затем долго растирает мне запястья. Перед тем, как я засыпаю, он

говорит мне:

- Завтра, лапушка, тебе придется надеть блузку с длинными рукавами. Такая

досада, ведь будет очень жарко...

* * *

Наши вечера ничем не отличались друг от друга. Он наполнял для меня

ванну, раздевал меня, надевал на меня

наручники. Пока он переодевался и готовил обед, я лежала в ванне. Когда я хотела

выйти из ванны, я звала его. Он меня

поднимал, тщательно намыливал, мыл и вытирал. Потом снимал с меня наручники и

надевал на меня одну из своих

рубашек - белую, розовую или голубую поплиновую, которые обычно носят с пиджаком

и рукава которой были мне

длинны, причем каждый вечер чистую, только что принесенную из китайской

прачечной. Потом снова надевал на меня

наручники. Я смотрела, как он готовит обед. Он был прекрасным поваром, хотя его

меню было несколько ограниченно: он

умел готовить четыре-пять блюд, после чего несколько дней кормил меня омлетами и

бифштексами, а потом повторял все

сначала. Пока он резал салат, он всегда пил вино, и поил меня из своего бокала.

Он мне рассказывал, как прошел день у него

на работе, а я ему - как у меня. Кошки терлись о мои голые ноги.

Приготовив обед, он клал еду на одну большую тарелку. Мы шли в столовую,

в которой едва помещались

обеденный стол и три стула; там был еще старый восточный ковер. Это, безусловно,

была самая веселая и яркая комната в

его квартире. Он расставлял приборы на скатерти дамасского полотна. Я,

привязанная к столу, сидела у его ног. Он вилкой