Жорж Батай - История глаза

Мне трудно передать треск огромного белого полотна, подхваченного струёй свежего воздуха; он перекрывал даже шум моря и вой ветра. Я впервые увидел, как Симона пришла в волнение, вызванное не её собственным бесстыдством; она прижалась ко мне с судорожно бьющимся сердцем, не отрывая взгляд от бесновавшегося в ночи призрака. Казалось, будто само безумие раскинуло свой шатёр над этим зловещим замком.

Мы не смели пошевелиться. Симона лежала в моих объятиях, я был на грани безумия. Вдруг в облаках образовался просвет, и луна с предательской ясностью высветила столь странную и волнующую деталь, что горло Симоны сдавили рыдания: в центре простыни, с оглушительным треском бившейся на ветру, красовалось большое мокрое пятно, сквозь которое просачивался свет луны…

Несколько мгновений спустя тучи снова заслонили собой лунный диск, и всё окунулось во мрак.

Я стоял и горько плакал, задыхаясь от слёз; ветер трепал мне волосы. А Симона лежала в траве и впервые в жизни громко, по-детски рыдала.

Значит, это была наша несчастная подружка, вне всякого сомнения, это именно Марсель открыла в темноте окно, это она вывесила на решётке своей тюрьмы бредовый сигнал беды. Наверное, она ласкала себя в постели и пришла в такое возбуждение, что описалась; а потом мы видели, как она привязала простыню к прутам для просушки.

В полной растерянности я стоял посреди сада перед псевдозагородным домом с решётками на окнах. Оставив Симону на газоне, я отошёл в сторону. Мне просто хотелось побыть одному, но я вдруг увидел приоткрытое и не забранное решёткой окно на первом этаже. Я нащупал револьвер у себя в кармане и влез в окно: я очутился в самой обыкновенной гостиной. Освещая себе дорогу карманным фонариком, я вышел сначала в переднюю, а затем на лестницу. Я никак не мог сориентироваться: комнаты не были пронумерованы. Словно заворожённый, я перестал что-либо понимать; я даже не знал, зачем я снял с себя штаны и, оставшись в одной рубашке, продолжал своё волнующее обследование. Потом я разделся донага и сложил всю одежду на стул, оставшись в одних туфлях. Сжав в левой руке фонарик, а в правой — револьвер, я пошёл наугад. Услышав негромкий шум, я погасил фонарик и замер, прислушиваясь к своему прерывистому дыханию. Спустя несколько тревожных минут, ничего больше не расслышав, я снова включил фонарик: раздался вскрик, и я бросился наутёк, забыв на стуле свою одежду.

Мне казалось, будто за мной гонятся; я бросился к выходу; сиганув из окна, я укрылся в аллее. Когда я обернулся, то увидел в проёме обнажённую женщину: она тоже спрыгнула вниз и побежала к кустам терновника.

Я испытывал тревогу и жуткую неловкость, стоя голым на ветру в аллее незнакомого сада. Мне казалось, будто я уже покинул Землю; эти мысли навевали легкие дуновения ветра. Я не знал, куда деть револьвер: ведь у меня больше не было карманов. Я пошёл вслед за женщиной, пробежавшей мимо, с таким видом, будто хотел её застрелить. Вой разбушевавшейся стихии, скрип деревьев и треск простыни довершали мое смятение. Я не мог объяснить ни своих намерений, ни своих действий.

Я остановился перед кустом, в котором только что исчез силуэт женщины. Я возбуждённо озирался, сжимая в руке револьвер: в эту минуту тело моё разрывалось на части; вдруг чья-то залитая слюной рука схватила меня за член и начала его ласкать; мокрый, горячий язык проник в мой анус, и голые женские груди, голые женские ноги прижались к моим ногам в порыве оргазма. Я едва успел развернуться и кончить Симоне в лицо; по всему моему телу пробежала дрожь, мощная, словно шквал, зубы лязгнули, а в уголках рта выступила пена. Непослушными руками я судорожно сжал револьвер и, сам того не желая, сделал три страшных, бесцельных выстрела в сторону замка.

Опьянённые и расслабленные, мы с Симоной внезапно отпрянули друг от друга и побежали по газону, словно щенята. Ветер ревел, и выстрелы не могли разбудить обитателей замка. Но когда мы взглянули на окно, над которым хлопала простыня, то с удивлением обнаружили, что одна из пуль оставила звездообразную трещину на стекле; вдруг это потревоженное окно растворилось, и во второй раз показался всё тот же силуэт.

В ужасе представив себе, как сейчас в проём выпадет окровавленный труп Марсель, мы стояли внизу перед этим недвижным видением, не в силах докричаться до девочки из-за ветра.

— Где твоя одежда? — спросил я у Симоны мгновенье спустя.

Она ответила, что искала меня, но, не найдя, так же, как и я, проникла внутрь замка. Перед тем, как перепрыгнуть через подоконник, она разделась донага, решив, что так ей будет «удобнее». Настигнув меня, она испугалась и убежала, но платья своего так и не отыскала. Наверное, его унёс ветер. Тем временем она пристально следила за Марсель и поэтому не спросила меня, почему я тоже голый.

Девочка в окне исчезла. Прошло мгновение, которое показалось нам вечностью; она включила свет в комнате, а затем вышла подышать свежим воздухом и повернулась лицом к морю. Ветер подхватил её светлые, гладкие волосы, и мы смогли рассмотреть черты её лица: она ничуть не изменилась, только во взгляде сквозило пугливое беспокойство, резко контрастировавшее с почти детским простодушием. Казалось, будто ей не шестнадцать, а всего лишь тринадцать лет. Её тело в легкой ночной сорочке было тонким, но округлым, крепким, но не пышным и таким же прекрасным, как её пристальный взгляд.

Когда она, в конце концов, заметила нас, то от удивления оживилась. Она что-то прокричала, но мы ничего не расслышали. Мы помахали ей. Она покраснела до самых ушей. Я нежно гладил Симону по голове, а она, почти рыдая, посылала Марсель воздушные поцелуи, на которые та отвечала, даже не улыбнувшись. Наконец Симона опустила руку вдоль живота до самого лобка. Марсель сделала то же самое и, став одной ногой на подоконник, обнажила бедро, затянутое в шёлковый чулок, который поднимался до светлых волосков. Удивительная деталь: на ней был белый поясок и белые чулки, а на темноволосой Симоне, которую я обнимал за попу, был чёрный поясок и чёрные чулки.

В эту бурную ночь две девочки быстро и энергично мастурбировали, стоя друг напротив друга. Их тела были неподвижны и напряжены, а взгляды застыли от чрезмерной радости. Внезапно какое-то невидимое чудовище оторвало Марсель от решётки, в которую она крепко вцепилась левой рукой: и мы увидели, как она в исступлении повалилась навзничь. Перед нами осталось только пустое окно — прямоугольное отверстие, прорезавшее ночную тьму и открывавшее нашим усталым взорам ясный день, всходивший над миром молний и зари.

Моча ассоциируется у меня с селитрой, а гроза — даже не знаю, почему — со старомодным ночным горшком из пористой глины, выставленным в дождливый осенний день на цинковой кровле провинциальной прачечной. В ту первую ночь, проведённую в лечебнице, эти унылые образы навсегда соединились в тёмном уголке моего сознания с влажной вульвой и подавленным взором Марсель. Однако пейзаж, существовавший в моем воображении, внезапно начали заливать полоска света и струйка крови: ведь когда Марсель испытывала оргазм, она всегда заливалась, но не кровью, а струёй светлой и даже, как мне казалось, светящейся мочи. Этот поток, вначале бурный и прерывистый, как икание, а затем вольный и ленивый, совпадал с приливом нечеловеческой радости. Неудивительно, что самые пустынные и неказистые ландшафты снов являются не чем иным, как настойчивым требованием; они соответствуют упорному ожиданию громового раската — и чем-то похожи на освещённый проём пустого окна в ту минуту, когда Марсель, упав на пол, обливалась мочой.