Энн Райс - Белинда

— А теперь расскажи мне все по порядку, — попросил папа.

Как я уже упоминала, за прошедшие месяцы я не нашла никого, с кем могла бы поговорить. И вообще не в моем характере делиться своими переживаниями. И что я могла рассказать?! Что мама у меня пьющая, сидящая на таблетках и склонная к самоубийству?! И вот моя жизнь, но о ней не стоит распространяться. Но сейчас я начала говорить, и меня будто прорвало.

Господи, какая крестная мука переживать все заново, мысленно возвращаться в Канны и Беверли-Хиллз, пытаться воссоздать целостную картину! Но остановиться я уже не могла.

И вот так, запинаясь, оговариваясь, захлебываясь от рыданий и оглядываясь на прошлое, я сумела посмотреть на вещи совершенно с другой стороны. И картина получилась довольно безобразной. Но я даже передать не могу, как тяжело мне было выкладывать все начистоту, поскольку это было противно моей натуре.

Здесь я хочу объяснить, что, сколько себя помню, я постоянно врала. Врала обслуге в отелях, докторам, репортерам. И конечно же, мы не сговариваясь врали маме. «Пойди и скажи маме, что она выглядит великолепно», — говорил мне дядя Дэрил перед пресс-конференцией в Далласе, хотя на самом деле маму всю трясло, выглядела она ужасно и даже толстый слой косметики не мог скрыть похмельные мешки под глазами. «Скажи маме, что она может не волноваться, тебе не хочется больше ходить в школу и ты останешься с ней на Сент-Эспри». Или: «Только не надо говорить об аварии, только не надо говорить о ее пристрастии к алкоголю, только не надо говорить о репортерах, только не надо говорить о фильме, и тогда все будет очень хорошо, очень хорошо, очень хорошо, очень хорошо».

Ложь, всегда одна сплошная ложь. Но о чем думала я сама? Обрывки, отдельные фрагменты, которые я никогда не пыталась состыковать. И вот сейчас, рассказав эту печальную историю своему дорогому папочке, я наконец поняла, что обрываю последние нити, связывающие меня с мамой.

Когда я пишу данные строки, то уже во второй раз пытаюсь представить правдивый и непредвзятый взгляд на имевшие место события, и мне отнюдь не легче оттого, что я сейчас одна в пустой комнате за тысячи миль от тебя.

Как бы то ни было, Джи-Джи не стал мучить меня вопросами. Он просто сидел и слушал, а когда я закончила, сказал:

— Ненавижу твоего Марти. Всеми фибрами души ненавижу.

— Нет, папочка, ты не понимаешь, — произнесла я, умоляя его поверить мне, что Марти действительно меня любил и сам не ожидал подобного поворота событий.

— Когда я увидел его, то принял за арабского бандита, — заметил Джи-Джи. — Решил, что он хочет угнать ту яхту в Каннах. Ненавижу его. Хотя ладно, ты ведь говоришь, что он любит тебя. Я вполне могу поверить, что тип вроде него вполне способен тебя полюбить. Но не потому, что он такой, а потому, что тебя невозможно не любить.

— Вот в том-то и дело, папочка. Я не могу осуществить свою угрозу. Я ни слова не скажу полиции о Марти. И похоже, мама это знает. Так что мне остается только залечь на дно.

— Может быть, она знает, а может быть, и нет. И даже если она поймет, что ты блефуешь, у тебя еще есть парочка козырей в рукаве. Твоя история — настоящая бомба. И она в курсе. Она всегда в курсе того, что на самом деле происходит.

Его слова несколько озадачили меня. Тоже мне бомба! И я жутко боялась ответных действий со стороны мамы. Возможно, она и не сможет развалить папин бизнес, но как насчет права опекунства? Здесь, в Нью-Йорке, я так же, как и в Калифорнии, считалась несовершеннолетней. А вдруг она обвинит папу в укрывании сбежавшего из дома ребенка или в чем-то подобном?

Олли вернулся домой уже ближе к полуночи. Он явно хотел полностью отключиться от театра, а потому был в джинсах и пуловере. Папа приготовил ужин, и мы ели, сидя на подушках, за круглым столиком перед камином. А потом Джи-Джи настоял на том, чтобы мы все рассказали Олли.

— Я не в силах больше об этом говорить, — ответила я.

Но Джи-Джи объяснил, что они с Олли вместе уже пять лет, что он любит Олли и Олли ни за что не проговорится.

Олли действительно такой же милый и добрый, как и папа. Хотя внешне совсем другой. Он очень высокий и жилистый. Когда-то он был танцовщиком, но сейчас, на восьмом десятке, он уже, естественно, не может танцевать. Однако Олли, со своей гривой седых волос, до сих пор выглядит весьма элегантно. Его лицо, которого не касалась рука пластического хирурга, кажется очень мудрым и понимающим. По крайней мере, мне. Ладно, наконец сдалась я. Пусть Олли тоже знает.

И папа начал рассказывать. Он старался говорить моими словами. Правда, начал он не с того, с чего начала я в своем письменном отчете, а с приезда Сьюзен на Сент-Эспри и нашей поездки в Канны.

— Вот это история! — обратился папа к Олли, который сидел, сдвинув очки на макушку, и ласково смотрел на меня.

Олли долго молчал, а потом произнес своим хорошо поставленным голосом:

— Итак, они покончили с твоим фильмом, они покончили с твоей карьерой, они покончили с твоим любовным романом.

Я не стала ему отвечать. Как я уже объясняла, мне настолько претило обсуждать маму, что я сейчас чувствовала себя нравственно опустошенной. Жалость Олли смущала меня. Не думаю, что я и дальше смогу делиться с кем-либо своими переживаниями. Я не верю разговорам в пользу бедных. От этого мне становится только хуже.

— А потом они захотели покончить с тобой, — продолжил Олли. — Швейцарская школа — это дверь туда, откуда не возвращаются. Но ты не позволила вычеркнуть себя из сценария.

— Да, полагаю, что так, — выдавила из себя я.

— Похоже, мать внезапно обнаружила в твоем лице конкурентку, и перенести это оказалось выше ее сил.

— Можешь повторить еще раз, — перебил Олли Джи-Джи. — Мать не выносит конкуренции.

— Но, мистер Бун, она ведь заранее ничего не планировала, — слабо сопротивлялась я. — Действительно не планировала. Она любит Марти, и это единственное, что она понимает.

А потом Олли произнес небольшую речь:

— Ты слишком добра к ней. И пожалуйста, зови меня Олли. А теперь позволь мне кое-что объяснить тебе насчет твоей матери, хотя я и не имею удовольствия ее знать. Но мне знаком такой тип людей. Я всю жизнь с ними сталкивался. Их все жалеют, поскольку они кажутся такими беззащитными. Но на самом деле ими движет одно лишь безмерное тщеславие, которого обычному человеку понять не дано. А беззащитность — всего лишь маскировка. Из твоих слов я понял, что и мужчина тот не слишком-то много значит для твоей матери. Нет, полагаю, что твоя мать всегда нуждалась в ограниченном круге людей. Это ты, ее подруги Триш и Джилл, а также несколько блестящих друзей. И она соблазнила Марти Морески, а потом и вышла за него замуж только тогда, когда обнаружила, что он влюблен в тебя.