Энн Райс - Белинда

Он скинул, не глядя, свой плащ на норке, притопнул ногой и довольно потер руки, стиснув зубами сигару.

— Ага, чудненько! А ты не говорил мне, что она приезжала сюда! Так на чьей ты стороне, Рембрандт?

— Блэр, если будешь продолжать в том же духе, они подадут на тебя в суд, — сказал Джи-Джи. — Они разорят тебя, причем сделают это так же, как, по твоим рассказам, разорили меня!

— Но они ведь действительно тебя разорили. Так какого хрена ты споришь!

— Вовсе нет, — ответил Джи-Джи. Он даже покраснел от возмущения, но так и не повысил голоса. — Я здесь потому, что сам так хочу. Нью-Йорк остался в прошлом. Я уехал, поскольку навсегда покончил с Нью-Йорком. Правда, плохо, что Белинда об этом не знает. Она может решить, что мне пришлось покинуть Нью-Йорк из-за нее. Блэр, но если ты не перестанешь болтать, они до тебя доберутся.

— Пусть только попробуют! Все мои сбережения в швейцарских франках. Они не получат ни цента. Я могу продавать меха, сидя в Люксембурге, точно так же, как если бы находился в Большом яблоке. Мне семьдесят два. У меня рак. И я вдовец. Что они могут мне сделать?

— Ты и сам прекрасно знаешь, что не можешь жить нигде, кроме Нью-Йорка, — увещевал Блэра Джи-Джи. — И у тебя вот уже десять лет как ремиссия. Блэр, ради всего святого, сбавь обороты!

— Послушай, Джи-Джи, — сказал я. — Ситуация вышла из-под контроля. Если они прижмут к ногтю водителя лимузина…

— Вот то-то и оно! — воскликнул Блэр.

Он подбежал к телефону, набрал одну-единственную цифру и громогласно потребовал, чтобы немедленно очистили от репортеров холл перед его номером.

Затем он пулей проскочил мимо меня в ванную комнату, заглянул в душевую кабину и вернулся к нам.

— Проверь под кроватью, зайчишка-трусишка! — обратился он к Джи-Джи.

— Под кроватью никого нет, — невозмутимо ответил Джи-Джи. — Опять ты со своими театральными эффектами!

— Разве? — хмыкнул Блэр и, встав на четвереньки, приподнял покрывало. Убедившись, что под кроватью никого нет, он поднялся и повернулся ко мне: — А теперь расскажи о твоей встрече с Бонни. Что ей известно?

— Блэр, я не собираюсь развязывать войну компроматов. Я сказал все, что счел необходимым сказать.

— Ну и характер! — искренне восхитился Блэр. — А тебе никогда не говорили, что все великие художники — еще те хренососы? Взять хотя бы Караваджо. Вот же был сукин сын! А Гоген? Просто хрен моржовый, уж поверьте, самый настоящий хрен моржовый!

— Блэр, ты так орешь, что тебя даже в холле слышно, — заметил Джи-Джи.

— Очень на это надеюсь! — повернувшись лицом к двери, закричал Блэр. — Ладно, оставим на время Бонни. А что ты сделал с письмом Белинды? С тем самым, в котором она рассказала всю правду.

— Оно в банковской ячейке в Новом Орлеане. А ключ — в другой ячейке.

— А те фотографии, что ты с ними сделал? — спросил Блэр.

— Сжег все до единой. По настоятельному совету своего адвоката.

Господи, как мучительно было жечь фотографии! Но я знал, что рано или поздно мне придется это сделать. Если снимки попадут в руки полиции, о них пронюхает пресса, и тогда при наличии фотографий дело примет крайне неприятный оборот. Картины — все же нечто другое.

— А вы уверены, что ни одной не осталось? — поинтересовался Блэр.

— Да. То, что не сгорело, отправилось прямиком в мусорный бак. Даже федералы не смогут наложить на них лапу.

Джи-Джи горько усмехнулся и покачал головой. Он помогал мне сжигать и уничтожать фотографии, и ему это было так же тяжело, как и мне.

— Не куксись, сынок! — обратился к Джи-Джи Блэр. — А тебе разве не говорили, что вывозить несовершеннолетних за пределы штата в нарушение закона — уголовное преступление?

— Блэр, ты просто сумасшедший, — устало вздохнул Джи-Джи.

— Вовсе нет. Послушай меня, Рембрандт, я на твоей стороне. Но ты правильно сделал, что все спалил. Слышал когда-нибудь о брате Бонни Дэриле? Ты оглянуться не успеешь, как он будет у тебя на хвосте! А в «Юнайтед театрикалз» уже поступают звонки представителей Общества за моральный образ жизни.

— А вы точно знаете?

— Марти сам мне это сказал! В перерыве между цыганскими проклятиями и бандитскими угрозами. Они обзванивают связанные с ними радиостанции по всему Библейскому поясу. [28] Библейский пояс — регион в США, в котором одним из основных аспектов культуры является евангельский протестантизм. Ядром Библейского пояса традиционно являются южные штаты. Что за бред они там несут насчет того, что Бонни сама разрешила дочери сбежать? Иди-ка ты лучше домой и постарайся сделать так, чтобы не осталось никаких доказательств, что вас с ней связывает нечто большее, чем просто искусство и те розовые сопли, которые ты размазал по каталогам к выставке.

— Я уже все сделал. Но думаю, Джи-Джи прав. Вы слишком неосторожно себя ведете.

— О, ты такой душка. Истинная правда. — Блэр сунул руки в карманы и, зажав сигару в зубах, начал мерить шагами комнату. Затем он выплюнул сигару и сказал: — Но позволь мне кое-что тебе сказать. Я люблю эту девочку. И нечего так на меня смотреть, и, будь добр, попридержи язык. Ты ведь думаешь, я ненавижу Бонни, потому что она меня кинула. Ты, конечно, прав, но ненавидеть Бонни — все равно что ненавидеть плохую погоду. Я люблю эту маленькую девочку. Она выросла на моих глазах. Я качал ее на руках, когда она была совсем крошкой. Она милая и добрая, совсем как ее папочка, и всегда такой была. И никакая грязь не могла к ней прилипнуть. Я тебе больше скажу. И у меня были в жизни такие периоды, когда я сталкивался исключительно с мерзостью. Это бизнес, вранье на каждом шагу — словом, грязь и еще раз грязь. И знаешь, что я тогда делал?! Я поднимал трубку и звонил ей. Да-да, Белинде. Даже еще совсем крошкой она была личностью. Настоящей личностью. Во время вечеринок на Сент-Эспри мы уезжали вместе, она и я, и катались на ее чертовом мотоцикле. А еще разговаривали. Эти паразиты ее поимели. Что было почти неизбежно. Кто-то должен был за ней присматривать!

Блэр сделал глубокую затяжку, выпустил дым в комнату, а потом тяжело опустился в кресло возле окна, положив ноги в серебристых теннисных туфлях на бархатное сиденье кресла напротив, и погрузился в свои невеселые мысли.

Я ничего не сказал. На меня снова мутной волной нахлынула тоска, мучительная тоска, совсем как давеча на кухне моего дома и в коттедже в Кармеле. Господи, как же мне ее не хватало! И я страшно боялся за нее. Выставка имела триумфальный успех. Да, триумфальный, поскольку именно такой эпитет употребил осторожнейший из людей. Но где она? Почему она не здесь, чтобы разделить со мной успех.

Блэр наблюдал за мной сквозь клубы ароматного дыма.

— Ну а теперь, может, все же расскажешь, что произошло, когда Бонни заявилась сюда? — требовательно спросил он. — Так расскажешь мне все грязные подробности или нет?