Лора Касишке - Вся жизнь перед глазами

— Девочка моя, — услышала она голос мужа. — Маленькая моя…

Из глубины ярко, до боли освещенного пространства доносились судорожные всхлипы.

Диана протиснулась в ванную. Дочь сидела на полу, склонив голову над фарфоровым бачком унитаза. У нее изо рта хлестала кровь. Белая блузка и юбка из шотландки уже были густо заляпаны алыми пятнами. Даже светлые кудряшки были в крови.

Диана подалась вперед и упала на колени рядом с дочерью, не в состоянии издать ни звука. В мозгу пульсировало: «Кровотечение… Надо срочно остановить кровотечение».

И тут Эмма потянулась к ней.

Детская ручка была холодной, липкой и податливой, как глина. От неожиданности Диана отшатнулась.

И откуда этот запах? Корицы, мускатного ореха, карри?

— Ее вырвало. — Пол удивленно смотрел на Диану. — Бедный ребенок. Все эта паста.

— О господи! — Она прижала руку к горлу.

Лампа над раковиной как будто на миг потускнела, а потом вспыхнула с новой силой, еще ярче.

— Давай-ка умоемся, солнышко. — Пол протиснулся мимо жены, чтобы помочь дочери подняться на ноги.

Диана все еще стояла на коленях. Словно пребывала вне времени и пространства.

Где она? Что с ней?

Ей почудилось, что с нее сползает кожа, обвиваясь вокруг тела, словно этот странный свет. Словно слишком большое, постоянно сползающее на плечи платье. Она приложила ладонь ко лбу. Надо взять себя в руки.

Мигрень. Опять!

Мучившие ее страшные головные боли на несколько последних месяцев отступили, и вот они вернулись. Она мгновенно узнала кошмарное ощущение, когда болью охвачено все тело и тебе кажется, что жизнь уходит из него. Если принять кодеин и лечь, приложив к вискам лед, к утру все пройдет.

Эмма снова схватила ее за руку:

— Мамочка, мне плохо. — Голосок был совсем слабенький.

Диана открыла рот, но не смогла произнести ни слова. Собственная боль затопила ее всю целиком, словно в мозг, в ту его часть, что отвечает за любовь, сладкие сны и самые счастливые воспоминания детства, ей вживили электроды. Раскаленная белая игла впилась в самое чувствительное место.

Дочка стиснула ее ладонь слишком сильно. Как больно. Диана попробовала высвободиться, но Эмма только крепче сжала пальцы.

— Мамочка, прости, меня вырвало.

— Не волнуйся, детка. — Пол вставил в ванну затычку и пустил теплую воду. — Все будет хорошо, Эмма. Правда, мама?

Он посмотрел на Диану с выражением, в котором мелькнуло осуждение. Или ей показалось?

Она смогла лишь кивнуть и шевельнуть губами, как бы соглашаясь.

Утром и Диана, и Эмма обе чувствовали себя отлично. Ночью прошла короткая, но сильная гроза, напитав землю влагой. Диана разрешила Эмме пропустить уроки, но девочка все-таки пошла в школу. До конца третьего семестра оставалось три дня, и Эмме надо было сдать задание. Она написала рассказ об одной из своих кукол — Бетани Мэри Энн Элизабет, — чтобы прочитать его вслух перед всем классом.

В воскресенье Диана набрала на компьютере Пола текст рассказа, а в понедельник распечатала его крупным жирным шрифтом, чтобы малышке было легче читать. Бедная сиротка Бетани Мэри Энн Элизабет, говорилось в этой трогательной истории, жила в монастыре, пока ее не нашла и не удочерила Эмма, полюбившая ее всем сердцем. Из еды кукла предпочитала сухие фруктовые завтраки «Фрут Лупс». История заканчивалась словами: «Когда вырастет, она хочет стать мамочкой».

Диана подправила всего одно предложение: «Бетани Мэри Энн Элизабет ненавидит контрольные по математике и терпеть не может биологию, потому что это скукотища».

Пожалуй, не стоило этого писать. Диана и без того уже замечала, что сестра Беатрис относится к их семье с некоторым подозрением — еще бы, ученый и художница. Эмма ходила в начальную школу Фатимы при монастыре Богородицы, единственную в округе школу для девочек. В Бриар-Хилле хватало государственных школ, но обстановка в них оставляла желать лучшего — к наркотикам все уже привыкли, чего не скажешь о проявлениях насилия — не частых, но оттого не менее жестоких, — которые пугали многих родителей, вынуждая отдавать детей в немногочисленные частные школы. Школа Фатимы переживала самый настоящий бум, сопоставимый разве что с популярностью пятидесятых. Здесь учились и девочки из некатолических семей, и такие дети, как Эмма, — не принадлежащие ни к одной из конфессий.

Пол не интересовался религией. Он верил только в человеческий разум. Его занимали совсем другие вопросы. Как действует наш мозг? В какой миг угасает сознание? Если независимость мышления — зло, то как быть со свободой воли?

Диана ощущала смутную склонность к религии. Особенно часто это чувство посещало ее в сумерках, когда ей начинало казаться, что что-то такое существует и, найди она нужные слова, могла бы с этим нечто поговорить. Но жизнь лишила ее духовного наставника. Мать никогда ни словом не упоминала о вере в Бога и даже если имела какие-то мысли о том, что было до создания этого мира и что будет после того, как он исчезнет, то держала их при себе. Церковь, Библия, Иисус — все эти вещи представлялись Диане, если той случалось изредка над ними задуматься, немного пугающей экзотикой. Мистика. Ритуалы. Тайны. Туман, красный бархат и запах специй. Черного перца, ванили, майорана… Эта ассоциация — непостижимая вера в Бога и пряный аромат специй — возникла у нее одним воскресным утром, когда в бакалейной лавке она увидела девочку в белом кружевном платье с вуалью на голове, которая стояла рядом с матерью, пока та выбирала приправы.

Девочка была не старше Дианы, одетой в тот день в комбинезон и клетчатую ковбойку. Она тогда увлеклась историями о жизни на ферме. Видеофильм, который ей принесла мама, она смотрела каждый вечер, пока та читала свои журналы. Его главная героиня носила комбинезоны, доила коров, жевала травинки, и Диане страстно захотелось быть на нее похожей.

Пока она не увидела эту девочку в бакалее.

Должно быть, Диана уставилась на нее слишком пристально, потому что девочка, глянув из-под своей вуали, сказала: «У меня сегодня первое причастие».

Диана даже не знала, что это такое, но вдруг ощутила, как у нее внутри словно бы открылось окошко и внутрь вместе с запахом гвоздики проскользнула частичка тайны. Потом ее окликнула мать, и окошко захлопнулось.

Она вообще не думала о религии до старших классов школы, когда подружилась со вновь обращенной христианкой. Ей уже исполнилось шестнадцать, и она успела глубоко погрузиться в мир пороков и совершить такие мерзкие поступки, за которые, как она считала, нет и не будет прощения от самого милосердного Бога. О том, что такое грех, она имела самое туманное представление, но не сомневалась: ей следует держаться в тени, потому что Бог если и наблюдает за людьми, то вряд ли улыбнется, глядя на нее.