Октав Мирбо - Дневник горничной

Итак, чистоте барыни я не доверяю… Когда она мне показывала свою уборную, я не приметила там ни ванны, ни чего другого из тех вещей, которые требуются женщине, любящей чистоплотность… И очень ограниченное число флаконов, безделушек, всех этих пахучих миленьких вещичек, которые я так люблю переставлять. Мне страшно хочется увидать барыню раздетой, чтоб немножко посмеяться… Должно быть интересно…

Вечером, когда я накрывала на стол, вошел барин… Он только что вернулся с охоты… Это человек высокого роста, с богатырскими плечами, густыми, черными усами и матовым цветом лица… Манеры у него немного тяжеловаты, неуклюжи, но, кажется, он славный малый… Конечно, не так умен как Жюль Леметр, которому я столько раз подавала, на улице Христофор Колумб, не так изящен, как господин Жанзэ — ах, чтоб его! Но все же симпатичен… Густые, курчавые волосы, бычья шея, ляжки, как у атлета, губы толстые, очень красные и улыбающиеся, все это обличает в нем силача и весельчака… Держу пари, что он любитель… Я тотчас это подметила в движении его подвижного чувственного носа, в блеске глаз, добрых и в то же время плутоватых… Мне еще никогда не приходилось встречать у человеческого существа брови, густые до неприличия, и такие волосатые руки… Подобно большинству мужчин недалеких и с развитой мускулатурой, он очень застенчив…

Он тотчас принялся меня рассматривать взглядом, в котором сквозили удивление, благодушие, удовольствие… взглядом развратника, но без наглости и жестокости. Заметно, что барин не привык к таким горничным, как я; я его ошарашила и сразу произвела на него огромное впечатление… Спросил, немного стесняясь:

— А!.. А!.. это вы новая горничная?..

Я поддалась вперед, слегка опустила глаза и, скромно и вместе с тем с достоинством, ответила тихим голосом:

— Да, сударь, это я…

Он пролепетал:

— Значит, вы приехали… Это очень хорошо… очень хорошо…

Он хотел еще что-то сказать… Искал слов, но за отсутствием красноречия и находчивости, не находил… Меня очень забавляло его смущение… Немного помолчав:

— Значит вы приехали из Парижа?

— Да, сударь.

— Это очень хорошо… Очень хорошо…

Он сделался смелее:

— Как вас зовут?

— Селестина… сударь…

Он стал потирать руки, чтобы скрыть замешательство, и продолжал:

— Селестина!.. А!.. Это очень хорошо… Благородное имя и красивое… Честное слово!.. Если только барыня не заставит вас его переменить, у нее есть эта манера…

Я отвечала покорно, но с достоинством:

— Как барыне будет угодно.

— Конечно, но это красивое имя…

Я еле удерживалась от хохота. Барин принялся ходить по комнате, потом вдруг уселся на стуле, вытянул ноги, и с мольбой в голосе и во взгляде, попросил:

— Ну, Селестина… потому что я вас всегда буду называть Селестиной… Хотите мне помочь снять сапоги? Вас это не затруднит, по меньшей мере?..

— Конечно нет, сударь.

— Потому что, видите ли, эти проклятые сапоги… Они страшно скверно снимаются… не слезают.

Движением, которому я постаралась придать грацию, гибкость, и даже некоторый вызов, я опустилась против него на колени.

И в то время, когда я помогала ему снимать мокрые и грязные сапоги, я почувствовала, что его ноздри возбужденно задвигались от аромата моих волос, а глаза с возрастающим интересом следили за контурами моего корсажа и всего, что можно было различить сквозь платье… Внезапно он забормотал:

— Черт возьми! Селестина… Вы дьявольски хорошо пахнете…

Не поднимая глаз, я наивно спросила:

— Я, сударь?

— Конечно… вы! Черт побери! Надо полагать, что эти духи не от моих ног…

— О! Сударь!..

И это «О! Сударь!» было в одно и то же время протестом в защиту его ног, и дружелюбным упреком-за его фамильярность… Понял ли он это?.. Думаю, что да. Потому что он снова, с большей уверенностью и даже с легкой дрожью в голосе, повторил:

— Селестина! Вы дьявольски хорошо пахнете… Дьявольски хорошо…

Так вот как! Он делается все развязнее, толстяк… Я сделала вид, что меня слегка смущает его настойчивость, и молчала… Барин при его застенчивости, не понимая всех этих женских уловок, смутился… Он испугался, что зашел слишком далеко, и круто переменив разговор, брякнул:

— Начинаете привыкать здесь, Селестина?..

Что за вопрос?.. Привыкаю ли я здесь?.. Я здесь всего три часа… Я должна была закусить губы, чтобы не прыснуть… Он должно быть комик, толстяк… И вероятно глуповат… Но это ничего… Он мне не противен… Даже при всей его вульгарности, в нем чувствуется какая-то сила… И сильный, здоровый мужчина, который мне не неприятен…

Когда сапоги были сняты, я, чтоб оставить по себе хорошее впечатление, спросила его в свою очередь:

— Барин любят охотиться… Охота была сегодня удачна?

— Я никогда удачно не охочусь, Селестина… — ответил он, качая головой… — Это чтобы уходить… гулять… не быть здесь, где мне скучно…

— Ах! Барин здесь скучают?..

Помолчав, он начал галантно поправляться:

— Т.е. я скучал… Потому что теперь… Наконец… вот!

Потом, с глупой умоляющей улыбкой:

— Селестина?..

— Сударь!

— Хотите дать мне туфли? Извините за эту просьбу…

— Но, сударь, это — моя обязанность…

— Да… наконец… Они под лестницей в маленьком чулане налево…

Надо полагать, что с этим типом можно сделать все, что угодно… Он без всякой хитрости, сразу дается в руки… Да! Можно с ним далеко зайти…

Обед неважный, из остатков вчерашнего, прошел без инцидентов, почти ври общем молчании… Барин ест с жадностью, а барыня ковыряется в кушаньях с скучающим видом и презрительными минами… Она, кажется, питается пилюлями, сиропами, каплями разного рода, так что за каждой едой перед ее тарелкой выстраивается целая аптека… Между собою говорили мало и к тому же о местных делах, которые меня мало интересуют… Я могла только понять, что у них мало кто бывает… Впрочем, было видно еще, что мысли их далеко от разговора… Наблюдали за мной каждый с особым любопытством, сообразно своему ходу мыслей: барыня сухо и жестко, даже пренебрежительно, обдумывая в уме все пакости, которые она надо мной проделает: барин лукаво, многозначительно щуря глаза и бросая странные взгляды на мои руки и стараясь это скрыть… В сущности я не понимаю, отчего на мужчин так действуют мои руки?.. Я делала вид, что ничего не понимаю… Входила, выходила, с достоинством, сдержанная, ловкая и… далекая в мыслях…

Ах! Если-б они могли заглянуть в мою душу, если-б они могли посмотреть, что там делается, так же как я вижу и читаю внутри их!..

Я обожаю подавать на стол. Здесь застаешь своих хозяев во всей неприбранности их внутренней жизни. Вначале они держатся осторожно наблюдают друг за другом, но постепенно раскрываются, показываются, каковы они без румян и вуалей, забывая, что вокруг них кто-то ходит, слушает, замечает их недостатки, их нравственные уродства, их тайные язвы, — все, что порядочные люди считают непристойным и позорным. Собрать все эти доказательства, разнести их по клеткам, приклеить к ним ярлычки, в ожидании, пока представится случай сделать из них ужасное оружие, в день страшного расчета, — это самое веселое в нашей профессии и самая драгоценная месть за все наши унижения.