Елена Арсеньева - Год длиною в жизнь

В то время среди русских дам, что я знал по моим прежним подругам, было принято относиться к японским товарам пренебрежительно: «Ах, эта японская дешевка!» Но Светлана, которая чуть ли не впервые тратила деньги сама, без тетушкиного присмотра, была счастлива новому бумажному халатику с традиционным синим узором, коротенькому «каори» с несложной пестрой вышивкой на темном фоне… Она накидывала его на легкое платье в свежий летний вечер и косилась на меня, ожидая восхищения. Я не обманывал ее ожиданий!

Мы приехали в Дайрен в самом конце августа и, выйдя на пляж 1 сентября, были очень удивлены: на нем буквально не было ни одной души, хотя погода стояла на редкость тихая и теплая. Потом мы узнали от местных жителей, что у японцев твердое правило: лето кончается 31 августа – кончается и купальный сезон до следующего года. Мы смеялись: в Харбине я купался в Сунгари чуть ли не до середины октября, когда у берега уже появлялся ледок!

Однако мы впервые оказались на море и еще не знали, какая это страшная и опасная стихия. Мы пошли купаться, хотя море волновалось под ветерком и немного подальше от берега даже кудрявилось барашками. Мы не обратили на это никакого внимания. Я был хорошим пловцом, а Светлане страшно хотелось обновить свой купальный костюм.

Я замешкался на берегу, устраивая наши вещи подальше от волн, а Светлана, опередив меня, смело вошла в мелкую у берега воду и беспечно, забавляясь, двигалась все дальше, вслед за отступающей волной. В то же мгновение с неожиданной силой ударила новая волна и сбила ее с ног. Хохоча, но немного оробев, Светлана начала карабкаться по песку назад, к берегу, но тут отливная волна неудержимо потащила ее обратно в море. Светлана захлебнулась, задохнулась и, ни о чем уже не думая, буквально на четвереньках, работая руками и ногами, попыталась выбраться на сушу. Тут и я спохватился, подбежал к ней, и, хоть волны пытались уволочь нас обоих, нам все же удалось выбраться. Когда мы, наконец, отдышались, то с огорчением заметили, что одна из ее красных купальных туфелек, которые так хорошо дополняли ее пляжный туалет и которыми Светлана очень гордилась, «исчезла в пучине морской»…

Светлана хандрила весь вечер. Ей казалось, что наша первая встреча с морем сулит недоброе. У нее были самые мрачные предчувствия. Она хотела вернуться в Харбин на другой же день!

Кто знает, может, если бы я послушался ее, все в нашей жизни сложилось бы иначе…

И что же мы увидели, когда на следующее утро вышли на пустынный морской берег? На влажном песке, далеко за чертой лениво плещущейся у берега мирной волны, стояла красная туфля, наполненная морской водой!

Все наши тревоги мигом сгладились, и мы перестали бояться моря. Коварная стихия усыпила наши подозрения! Мы купались с рассвета до заката, мы бегали по берегу, как дети, и я каждое утро писал на песке аршинными буквами: « СВЕТЛАНА!», а она спрашивала, что значит восклицательный знак.

– Он значит, что я тебя люблю, – говорил я, и она заливалась счастливым смехом.

Было очень тепло, и как-то раз мы даже провели ночь на пляже, чтобы встретить зарю. Взяли с собой теплый плед, завернулись в него и долго лежали, глядя в ночное звездное небо и слушая плеск волн. Светлана была очень довольна и радовалась нашей затее. Потом она мирно заснула, а я лежал и мучился желанием. Конечно, эта ночь стала чудовищным искушением для меня. Как я удержал свои страсти в узде, не знаю. Потом я проклинал себя, думал: если бы Светлана в ту ночь стала моей, может, с ней потом не случилось бы беды. Или… Или бессмысленно искать обходных путей, если судьба беспощадно гонит нас изначально предназначенной для каждого via dolorosa? [23] Дорога страданий, дорога скорби (испанск.).

Мы вернулись в Харбин в середине сентября, когда вслед за регулярными советскими армейскими частями там появились подразделения Смерша. Для них мы были изменниками родины, которые «окопались» во вражеском тылу с непременной целью – вредить красноармейцам и всей Советской России.

И очень скоро на лицах харбинцев, которые еще недавно с цветами в руках и со слезами на глазах встречали освободителей Маньчжурии, победителей японской армии, появилось сначала искреннее недоумение, а потом и страх. По городу пополз слух, что идут аресты местных русских. Первыми якобы хватают тех, кто некогда служил в царской армии, но не милуют и штатских.

– Наглая ложь! – восклицала моя мать.

За время войны она превратилась из замкнутой, занятой только жизнью своей семьи женщины в яростную советскую патриотку. Не она одна, честно сказать. Харбинская русская колония во время оккупации Маньчжурии Японией чувствовала себя очень неуютно. Мы были людьми без гражданства, принадлежали по национальности к стране, с которой микадо вел войну! Впитанное еще во время жизни в Х. презрение к «япошкам», из которых самые пожилые и уважаемые мужчины не гнушались служить для русских прачками, не давало моей матери покоя. Кроме того, со времен 1905 года, с легкой руки Куприна, во всех японцах всегда видели коварных шпионов, в каждом искали штабс-капитана Рыбникова… А уж с китайцами в Маньчжурии японцы расправлялись безжалостно. «Жестокие желтомордые макаки», – шептала моя мать с ненавистью. И вдруг желтомордые макаки побеждены русскими, родными! Как было не преисполниться к этим русским, родным, пусть и называвшимся теперь советскими, восторженного, почти молитвенного отношения? А в своей любви и ненависти моя мать никогда не знала середины… Поэтому и восклицала наперекор очевидному: «Наглая ложь!»

И вдруг исчезла Светлана. Она не являлась на работу, не пришла на свидание. Я ринулся к ней домой. Тетка встретила меня недоумевая. Она ничего не знала о племяннице.

Я испугался и растерялся. Надо дать знать в полицию, была первая мысль. Но полиции уже не было, власть в городе вершила советская военная комендатура. Мне очень не хотелось туда идти: блуждали слухи, будто красные хватают мужчин призывного возраста и немедленно отправляют в Россию, служить в армии. Я, конечно, хотел вернуться в Россию, но к службе в армии не испытывал никакой тяги. Мы решили, что наутро тетка Светланы сходит в комендатуру сама, и, если что-то станет известно, она немедля даст мне знать или по телефону, или пошлет соседского мальчишку с запиской ко мне на службу: я заведовал Сунгарийской биостанцией.

Вернулся домой и рассказал матери, что Светлана пропала.

Ее глаза сверкнули:

– Пропала? Никуда не денется. Вернется завтра же, помяни мое слово. Ни один мужчина долго не потерпит рядом с собой эту унылую простушку.

Я от изумления потерял дар речи.

– Да-да, – сказала мать, глядя на меня насмешливо. – Наверняка она у какого-нибудь любовника, который охотно забавляется с ней, но слишком хитер, чтобы сделать ей предложение. Ничего, для этого есть мой простак-сын…