Елена Арсеньева - Год длиною в жизнь

Даже на могилу Инны Яковлевны пойти было некуда. Где, в какой яме зарыли ее, – неизвестно. Татьяна никогда ни у кого не спрашивала, даже у Жерома, с которым изредка виделась, удалось ли родителям Максима забрать его тело и похоронить. Она не знала ни самого Максима, ни его семью – так и не удалось ни познакомиться, ни подружиться, ни породниться.

– Опасно нынче на улицах, – осторожно сказала она Сазонову, – рискованно идти. Не лучше ли подождать денек-другой? Вот прогонят фашистов…

– Инночка очень просила прийти сегодня, – сказал Сазонов. – А то обидится, знаете… Да не волнуйтесь, Танечка, что мне сделается? Хотя, знаете… – Он вдруг запнулся, взгляд уплыл в какие-то неведомые Татьяне дали. – Всякое может быть, поэтому вот что: если я… если меня… если вдруг что не так, у меня в комнате на бюро лежит письмо. Я его нарочно заготовил, давно еще. Вдруг, думаю, подстрелят на улице, а вы с Ритой тогда не узнаете и не сделаете…

– Чего мы с Ритой не узнаем и не сделаем, а, Всеволод Юрьевич? – спросила Татьяна осторожным голосом, каким обычно говорят с внезапно спятившими людьми.

– Ничего, – был исчерпывающий ответ, и Сазонов двинулся к выходу.

– Не ходите никуда! – воскликнула Татьяна. – Алекс, ну хоть ты скажи ему!

Но Сазонов с каким-то юношеским проворством юркнул за дверь – и торопливо сбежал по лестнице.

Только ушел Сазонов, с улицы раздался общий крик, будто закричал весь квартал:

– Les voil?, les voil?! Вот они, вот!

Алекс без пиджака, в подтяжках побежал к дверям, Татьяна, напялив первое попавшееся платье, – за ним.

От угла, вокруг церкви, в проулках, и по рю Руаяль, и по бульвару Мальзерб, да и по всей Мадлен, и вдаль по бульварам, видно аж до самых Капуцинов, – несметная толпа, две-три тысячи человек!

«Ой, не пробраться Всеволоду Юрьевичу сквозь эту толпу!» – подумала Татьяна – и тотчас забыла о нем.

Все женщины вокруг были нарядные, в светлых платьях, в руках букеты – синие, белые, красные цветы.

«Нарочно подбирали к сегодняшнему дню, – догадалась Татьяна. – А я не сообразила одеться понарядней!»

У многих волосы повязаны лентами, тоже сине-бело-красными: цвета Французской республики! В руках у тех, кто не держит цветов, – сотни маленьких национальных флагов из раскрашенной бумаги или лоскутков ткани. Все махали флажками, кричали, мальчишки прыгали. И вот со стороны бульвара Капуцинов появилась колонна джипов, и в них, в английской форме цвета хаки, сидели солдаты дивизии Леклера, молодые, загорелые, радостные. Им кидали букеты, флаги – вся толпа, как один человек, кричала, пела «Марсельезу».

Первый джип остановился: полковник, сидевший рядом с шофером, выбрался легким прыжком. С тротуара к нему сбежали несколько человек в защитной форме: девушка с тугими короткими косами – за спиной автомат, в руках цветы, высокий мужчина, еще какие-то вооруженные, одетые с бору по сосенке.

– Маки€, да здравствуют храбрые маки€! – закричали за спиной Татьяны, и она покачнулась, хватаясь за руку Алекса, не сводя глаз с девушки с косами.

– Рита, Рита… – шептали ее губы, но она не слышала ни своего шепота, ни шума толпы из-за грохота крови в ушах. А потом перестала слышать даже его, и все, что случилось потом, чудилось ей произошедшим в страшной тишине – как в немом кино, только не в черно-белом, а в раскрашенном, цветном, окровавленном кино…

Все вдруг начали оборачиваться, и Татьяна увидела, что из-за угла выехал громадный грузовик и медленно двинулся на толпу. Он был набит немецкими солдатами, у всех в руках были автоматы. И солдаты начали стрелять по толпе.

Люди с криками бросились на землю, и невозможно было понять, кто упал сам, а кого сразило пулей. Девушка с косами, которую только что видела Татьяна, тоже лежала. Сердце остановилось…

«Рита? Мне показалось? Это была она? Она убита? Жива?»

Татьяна рванулась вперед, но не смогла сделать ни шагу, даже шевельнуться не могла. Но вдруг поняла, что ее с силой придавливает к тротуару Алекс. Рванулась…

– Погоди! – крикнул муж в ухо, пытаясь перекричать треск выстрелов и крик людей. – Она жива, я ее вижу!

Невероятным образом, словно бы проницая взором сквозь нагромождение живых и мертвых тел, и Татьяна разглядела ту девушку. Нет сомнения, это была Рита! Она приподнималась, но ее пригибал к земле мужчина, лицо которого показалось Татьяне знакомым. Да ведь это Федор Лавров! Он прикрывал ладонями своих больших рук ее голову, а Рита что-то пыталась сделать с неподвижно лежащим рядом с ней человеком. Она изворачивалась, сбрасывала с себя мешающие руки Федора и тормошила, тормошила того человека. Но что толку было его тормошить, если даже Татьяне было видно, что грудь его вся в крови, а запрокинутая лысеющая голова безвольно мотается по камням мостовой, редкие волосы вздувает ветерком… Татьяна узнала и волосы, и мертвое, неподвижное лицо, и страдальчески сдвинутые в последней судороге брови. Ну конечно, ведь каких-то четверть часа назад она видела этого человека. Только тогда он был жив, и говорил с ней, и объяснял, что должен непременно пойти поставить свечку за упокой своей жены, говорил, что непременно должен, что она обидится…

Свечку он не поставил, но Татьяна надеялась, что жена его простит.

Может быть, уже простила…

А Рита между тем поняла наконец, что Сазонов мертв. Она устало склонила голову на мостовую, и большая рука Федора Лаврова сочувственно погладила ее по волосам. Федор был редкий человек, необыкновенно чуткий, и Рите иногда казалось, что он может читать ее мысли. Если так, он наверняка понимал, как она потрясена. Если бы не Сазонов, который успел сбить ее на землю и заслонить собой, это она, Рита Аксакова, Рита Ле Буа, лежала бы мертвая, с простреленной грудью! Откуда он тут взялся и уже второй раз спас ей жизнь? Отчего он считал это своим непременным долгом?

Она не могла знать ответ. Его знал только Всеволод Юрьевич Юрский, который сейчас находился на полпути от грешной земли к чистилищу. Расставшись со своей земной оболочкой, чувствуя себя ужасно неуютно и одиноко в окружившем его безвременье и безместье, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в клочьях реющего вокруг белесого тумана, он изредка оглядывался на Риту, оставшуюся в мире живых, и слабо улыбался всей душой. Иначе улыбаться он никак не мог: тело-то осталось лежать на мостовой бульвара Мадлен!

Если мерить эмоции духов нашими, смертными категориями, то в улыбке Юрского была изрядная доля гордости. Всеволод Юрьевич знал: эту непомерную цену – собственную жизнь – он заплатил вовсе не для того, чтобы ублаготворить разгневанную тень Дмитрия Аксакова, а за то, чтобы Рита прочла последнее письмо Юрского. И не просто прочла, выполнила изложенную в нем просьбу. Ей будет очень трудно, однако она ее выполнит, Юрский не сомневался. Правда, будущее было от него скрыто, и он не мог провидеть, удастся ли Рите сделать все так, как он просил, и тем паче он не мог провидеть, к чему это ее приведет…