Елизавета Дворецкая - За краем Окольного [litres]

Погасли все огни на свете, и миром земным завладела предначальная тьма.

– Благо тебе буди, батюшка-огонь, что грел, светил, кормил, оборонял нас весь год! – говорили отцы и матери семейств, кланяясь своей печи. – Потрудился ты на славу, а теперь прощай – ступай к отцу своему, Сварогу. От нас поклон передай да скажи: ждем брата твоего, нового, молодого!

С этими словами огонь в печи бережно тушили. Гасили и лучины, а потом, прихватив смоляные витени, всей толпой отправлялись на берег Великой.

Огни погасли все до одного – и здесь, и за рекой. Ни в печи, ни на лучине, ни в светильнике не осталось ни одной живой искры. От знания этого еще сильнее давила тьма – в этой тьме каждый был будто лист в безбрежном море, без опоры, без защиты. Жутко думать, что нигде, ни в одной избе, сейчас нет ни единой живой искры пламени, будто огонь, этот величайший дар богов, вовсе покинул земной мир. Лишь свет луны и звезд позволял различать, где река, где берег. Черная, глухо гудящая толпа казалась скопищем голодных духов бездны. Род человеческий в эти жуткие мгновения возвращался на самое дно, на самое начало своего пути – туда, где огонь еще не освещал ему дорогу.

При свете звезд отцы семейств окружили еще днем собранные «огненные ворота». За веревки взялись самые надежные, уважаемые люди, в том числе Кетиль и Алдан. Кресислав, самый старый в Выбутах, стоял возле «огненных ворот» с заготовленным трутом, берестой, пучком мелкой лучины; рядом ждал его внук Добровзор с большим витенем на длинной палке, почти как копье. Бер узнал его по очертаниям. Сейчас тот держался важно и сурово. Ему доверили помогать при самом главном деле в году – при рождении нового огня: именно ему, внуку своих знатных дедов и прадедов, со временем достанется честь вести свой род дальше по реке времен.

Но вот потянуло дымом, и во тьме над самой землей вспыхнул робкий огонек. По толпе пробежал крик; Кресислав поднес к огоньку несколько лучинок, и те тоже вспыхнули. Народ закричал в полный голос: Сварог снова бросил искры в бездну, вновь родил огонь для людей! Вновь тьма была побеждена волей богов и руками людей. И пусть каждый знал, что это происходило уже тысячи и десятки тысяч раз – таковы эти волшебные дни и ночи, точки годовых переломов, что в них родится заново не только новый год. Родится заново мир, мудро устроенный богами так, чтобы все в нем двигалось по кругу, снова и снова проходя те же врата. И оттого каждый, кто допущен отворять эти врата, несколько раз в году одалживает свои руки богам.

Когда витень зажгли, сам Кресислав взял его в руки. Под радостные крики все стали подходить к нему со своими факелами, чтобы получить часть нового пламени; число огней все множилось, и вот уже на темном берегу засветились десятки огненных глаз. Будто духи, они носились над темной землей, то собираясь вместе, то расходясь. Зажегши витень, каждое семейство отправлялось с ним домой, чтобы вновь оживить свою печь, согреть чуров, засветить лучины и ждать гостей – видимых и невидимых.

В старой Вальгардовой избе во главе стола сидел Улеб. Он сам считал, что это место лучше было бы занять Уте, но она предпочитала, чтобы ее дом возглавлял мужчина – если не муж, так сын. Если бы не гости, то их было бы всего трое: Ута, Улеб и Свеня, не считая челяди. Но благодаря приезду Бера просторная изба оказалась битком набита: сестрич и его десять отроков вновь наполнили шумом и движением опустевший дом.

Лишь дальний край стола был тих. На нем стоял светильник, лежало широкое блюдо и несколько ложек. На блюдо Ута положила по кусочку от всего, что подавала на стол: каши, курицы, пирогов, киселя и жареного мяса.

– Эту избу построил мой дядя Вальгард, когда собрался жениться на Домолюбе, – рассказывала Ута. – Здесь они прожили пятнадцать лет с лишним. Здесь мы поминки по Эльгу Вещему, стрыю моему, справляли той зимой, когда до нас весть дошла, что он в Киеве умер. Нам с Эльгой тогда было семь лет, брату моему Асмунду девять, а Кетиля только от груди отняли. Твоей матери исполнилось всего четыре года. Мы все сидели вон там, на полатях, и слушали, как стрыя Эльга на тот свет провожают. Из-за его смерти Эльгу в тот же год обручили с Ингваром – наш род в те годы не мог Хольмгарду предложить никого больше в таль [16], потому что у сестрича нашего, Олега Предславича, тогда уже жена была, а детей еще не народилось.

Бер внимательно слушал. Свою, хольмгардскую половину этих родословных он знал, но в Эльговой части разбирался хуже.

– А как получилось, что ваш сестрич старше вас всех?

Теперь, когда Бер был знаком с Малушей, ему стало особенно любопытно понять, откуда взялась эта дева и почему его племянница почти одних лет с ним.

– Эльг был лет на двадцать старше моего отца и Вальгарда. У них разные матери. Он в Киеве женился на Бранеславе, когда его братья были еще почти детьми, и поэтому его дочь, Венцеслава, наша двоюродная сестра, оказалась старше нас лет на тридцать. Ее выдали за Предслава из Моравы, у них родился Олег Предславич. И он был уже женатым мужчиной, когда мы с Эльгой еще девочками едва учились прясть. Поэтому их ветвь обгоняет нашу на поколение. Ну и потому что это родство идет через жен, а у них каждое новое колено родится лет через пятнадцать-шестнадцать. Предславе было шестнадцать, когда она Малушу родила, да и та…

– Сколько же ей лет сейчас?

– Предславе?

– Да нет же – Мальфрид.

– Шестнадцать должно быть. Она осенью родилась, в самый разгар жатвы, значит, осенью ей шестнадцать и сравнялось.

Бер помолчал, примеривая эти сведения к своим впечатлениям. Лицо, которое он запомнил, казалось, не имело возраста – Малуше могло быть и шестнадцать, и больше двадцати.

Наверное, боги привели его сюда и вынудили остаться до Карачуна, хотя он рассчитывал уехать восвояси куда раньше и провести йоль, как всегда, со Сванхейд. В Хольмгарде его мать, Берислава, умерла, но родилась она здесь. Возле этого стола она в детстве и юности слушала рассказы о своих дедах, как он слушает их сейчас. О жизни и смерти Эльга Вещего – самого прославленного человека в роду. О поминках по своей матери, Домолюбе: заживо уходя из мира живых, та сидела под этим вот столом и там получала свою «мертвую» долю.

И тут Бер сообразил еще кое-что. Та старуха в лесу, которая указала ему путь к логову человека-медведя, но не явила своего лица, – это же мать его матери, его родная бабка! Как Сванхейд, только с другой стороны! А он всяких небылиц наплел про ее «прекрасных» дочерей-лешачих…

Еще держа эти мысли в голове, от стука в дверь Бер сильно вздрогнул. Этот вечер, древняя тьма и новый огонь, разговоры о предках и приготовленное для них угощение – все это полнило воздух иномирным присутствием. Бер так и видел через дубовую доску двери ту старуху в птичьей личине. Холодная жуть не отпускала: ведь если старуха – его родная бабка, то четверть его собственной крови сейчас течет на том свете…