Жорж Вотье - Шарлотта. Последняя любовь Генриха IV

– Надеюсь, государь, что ваша дума не будет неблагоприятна для меня.

– Кажется, я всегда хотел для тебя всего хорошего… У тебя будет очень хорошенькая жена!

Король сказал эти слова с таким жаром, что Бассомпьер сделал странную гримасу.

Но гримаса его сделалась еще значительнее, когда он услыхал, как король сказал Малербу:

– Даю вам отпуск до завтра, господин поэт… Я пойду на репетицию балета.

– Но, государь! – вскричал Бассомпьер с необыкновенной живостью. – Я думал, что вы не будете присутствовать…

– Я не присутствовал в прежние дни, а буду присутствовать сегодня… Что тут такого необыкновенного, Бассомпьер?

– Ничего… Однако, государь, мне казалось… говорили…

– Что такое?

– Что этот балет вам не нравится… И, видя, как резко вы приказали мне сейчас запереть дверь, когда проходили фрейлины…

– Это правда, я имел неприятное объяснение с королевой по поводу этого балета и несколько дней поступал сурово с нимфами Дианы… Но эта обида не может продолжаться вечно, не правда ли?

– Нет, государь… и я буду очень рад сопровождать вас…

Король сделал двадцать шагов по коридору, потом вдруг остановился.

– Кстати, Бассомпьер, у меня есть для тебя небольшое поручение.

– Я к услугам вашего величества.

– Ступай в Арсенал сказать Сюлли, что я приду завтра говорить с ним об одном важном деле и что он должен велеть приготовить для меня обед…

– Сейчас, государь?

– Да, сейчас… Один Легран пойдет со мною, притом я вижу Монтеспана, который проводит нас до бальной залы. Ступай.

Бассомпьер поклонился и, ворча, направился к большой лестнице.

На последних ступенях он наткнулся на Малерба, который медленно спускался с лестницы.

– У вас очень озабоченный вид, – сказал поэт насмешливым тоном, – можно узнать, что вас раздосадовало?

– Я уже вам сказал, что у меня лихорадки.

– Лихорадка, лихорадка, если только у вас нет пяти, шести лихорадок вдруг…

Бассомпьер отпустил страшное немецкое ругательство и, перепрыгивая через четыре ступени разом, убежал.

Когда король вошел в большую луврскую залу в сопровождении герцога де Бельгарда, великого конюшего, и Монтеспана, капитана гвардейцев, оркестр остановился, нимфы Дианы опустили свои стрелы и прервали танцы.

– Что такое? – спросила, обернувшись, Мария Медичи, шепотом разговаривавшая с Кончини, который сидел возле нее на табурете.

Приметив короля, она встала, и боязливое замешательство, сначала обнаружившееся на ее лице, немедленно уступило место торжествующей улыбке.

– Какой сюрприз вы сделали нам, государь!.. Ваше присутствие здесь тем для меня приятнее, что я совсем его не ожидала…

– Я сам очень удивляюсь, что нахожусь здесь…

– Ваше отсутствие очень огорчало нас; все эти дамы принимали его за неодобрение… По крайней мере, мне сейчас говорила это мадам де Вердеронь…

Она указала королю на одну из дам, которая сделала глубокий реверанс.

Но Генрих, досаду которого пробудило это имя, повернулся к ней спиной, не ответив на поклон, и, наклонившись к уху королевы, сказал ей:

– Я уверяю вас, что мадам де Морэ была бы гораздо лучше.

– Не для того же, чтобы опять начать ссору, пришли вы сюда, я думаю?

– Успокойтесь… я так же мало имею желания, как и вы, делать весь двор свидетелем наших ссор… Довольно и того, что мы ссоримся между собою…

– Может быть, вы станете уверять, что в этом виновата я?

– Во всяком случае, виноват не я.

– Вот уж это чересчур…

Разговор делался бурным. Король вдруг прервал его и направился к Кончини, к которому подошел с улыбкой на губах.

– Угодно вам уступить мне на несколько минут этот табурет?.. Если только вы не желаете продолжать разговаривать с королевой… В таком случае я сочту своей обязанностью удалиться и не мешать вам…

Кончини ответил надменным поклоном и стал по другую сторону кресла королевы, которая вдруг сделалась серьезна и озабоченна.

Генрих сел и бросил взгляд на эскадрон нимф, которые занимали места, чтобы продолжать прерванную фигуру. Он без труда нашел белокурую девочку, вид которой вдруг возбудил в нем такое сильное волнение. Она была в первом ряду, и ее мифологический костюм, открывавший удивительно сложенную ногу, ее осанка, немножко неловкая и еще детская, придавали ее волшебной красоте очарование почти непреодолимое.

Легран как искусный придворный внимательно следил за направлением глаз своего повелителя и, видя, что он упорно наблюдает за движениями Шарлотты де Монморанси, наклонился к нему с раболепной улыбкой.

– Ваше величество удостаиваете восхищаться девицей де Монморанси?

– Она очень хороша, не правда ли, Бельгард?

– Это мнение всего двора, государь. Несколько дней тому назад, когда она была первый раз у ее величества королевы, все единогласно признали, что она превосходит красотой свою покойную мать…

– Это правда… Будь я двадцатью годами моложе… даже десятью, это было бы довольно, как ты думаешь?

– Я думаю, что ваше величество несправедливы к себе, предполагая, будто действие времени…

– Ты думаешь?… Положим, пять… Надо быть рассудительным. Уверяю тебя, будь я пятью годами моложе… Словом, ты меня понимаешь.

– Истина, которая всегда была для меня священна, принуждает меня объявить вашему величеству, что я не понимаю.

Генрих взглянул на Леграна с видом глубокого удивления.

– Ты, кажется, насмехаешься надо мною…

– Простите, ваше величество… Я, вероятно, дурно выразился. Я не понимаю, что вы ссылаетесь на ваши лета, которые не кажутся мне препятствием.

– Право, ты хочешь смеяться… Не желаешь ли ты меня уверить, что я Адонис?

– Адонис был ветрогон, возвысившийся от прихоти знатной дамы и недостойный милости, которой он сделался предметом.

– Черт побери, как ты его отделываешь!.. А я уверен, что маленькая Монморанси была бы не так строга к нему.

– Нет, государь.

– Как нет?

– Ваше величество, позволите мне напомнить вам, потому что, кажется, вы об этом забыли, что Венера отдала свое сердце победоносному Марсу.

Король слегка покраснел, потом прибавил после довольно продолжительного размышления:

– Мне все-таки кажется, что у Марса в то время, когда она сделала ему этот подарок, не было еще седой бороды.

– Я замечу вашему величеству, что она любила его не за цвет бороды, а за мужество, благородство, великодушие, за то, чем он был… словом, за то, что он Марс.

– Ты льстец, Бельгард, и дурной советчик.

– Бог мне свидетель, государь, что я говорю искренно и откровенно… Все здесь так же, как и я, найдут естественным и законным, что самый знаменитый из наших королей любит самую прелестную женщину во Франции и любим ею.