T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

Весна доползала до Лондона неохотно, переваливалась же за городские стены еще неохотней. Старая городская шлюха стаскивала с рыжих волос снежное покрывало, а под ним оказывалась грязь, нечистоты, позабытая под коркой льда смерть. И требовалось слишком много проточной воды, чтобы смыть накопившуюся дрянь подчистую — вот и оказывалось, что вешние ключи, уже журчащие кое-где вдоль раскисших улиц, цветом своим напоминают жидкое дерьмо.

И все же — в привычную городскую вонь подмешался ни с чем несравнимый, серебряный запашок оттепели. Шел он с Темзы, сбрасывающей загрязненную змеиную кожу льдов. Шел от торговцев, выходящих на рынки пораньше, и — засветло, от девиц, впервые расстегнувших плащи на шеях, чтобы показать, что за ягоды успеют дозреть к лету.

Все шло своим чередом, текло, звонко журча, и огибало горы мусора там, где не могло смыть их. Дни сменялись ночами, «Ричард» — «Титом Андроником», толпы — толпами, ожидание — свершением.

Кит ездил в Эссекс Хаус три раза — и каждый раз они с Уиллом не говорили об этом. Уилл не расспрашивал — просто останавливал внимательные взгляды на полуприкрытом маской лице графини Эссекс, зачастившей в «Театр». Больше эта женщина не стояла между ними, предпочитая встать между Диком Бербеджем и Ричардом Топклиффом — что ж, этот выбор мог намного сильнее разгорячить кровь.

Но оставалось еще одно.

Раскланиваясь с леди Френсис, Кит неизменно помнил о своем обещании — из тех, которые лучше выполнять для собственного же блага.

— Вы изволите посетить «Розу», миледи? — как-то спросил он милосердную покровительницу угодного Музам искусства, будучи приглашенным в ее ложу.

Леди шевельнула соболиными бровями из-под маски, полуоборачиваясь:

— Когда же? Вам есть что предложить мне, о вдохновенный поэт?

О, вдохновенному поэту было что предложить: Господь потребовал жертву всесожжения, и Авраам тут же выхватил ее из своего райского кармана.

— Я обещал вам кое-что.

Там, внизу, за кулисами — они знали, — камеристка графини Эссекс по ее поручению шепталась с супругой Августина Филиппса, известной на весь Шордич болтуньей, прозванной Колоколом, о том, что ей удалось услышать насчет противоестественных склонностей одной особы, чье имя — слишком страшно, чтобы его называть всуе.

— Да, я помню, — обронила леди, и расцвела обворожительной улыбкой. — И думаю, ты мне достаточно задолжал, чтобы начать расплачиваться.

После того страшного, памятного вечера у графа Саутгемптона Нед Аллен перестал быть Тамерланом.

Как будто золотая краска, которой он покрывал кожу перед выходом на сцену, чтобы показать одновременно смуглость героя и его величие, разом сошла со щек, облупилась, словно у него и не лицо было вовсе — так, всего лишь давно не крашенная старая дверь покосившегося дома.

Кое-кто из труппы подталкивал Неда локотком и подмигивал со значением — не за горами великая милость сильных мира сего, раз тебя позвали на столь важный прием. Аллен не спорил, хотя больше всего на свете ему хотелось сказать: да лучше бы и не звали, дольше проживу.

Гвоздем, вколоченным по шляпку, болезненной занозой засели в мозгу прощальные слова сэра Уолтера Рэли:

— Будь осторожен, Нед. Не наделай глупостей.

И Нед Аллен стал осторожен — потому и сбросил с себя Тамерланову личину. Продолжая играть, умерил горение, приглушил его. Кит Марло все так же заглядывал в «Розу» и заглядывал в розами испещренную гримерную Неда. Как будто он легко мог жить на свете после того, как его раскладывали втроем на той маленькой, похожей на конфетницу, истоптанной сатирами сцене. И кто — Шекспир, Уолсингем, малыш Гарри! Кит Марло продолжал собирать вокруг себя визжащие от восторга толпы: лица, как у мучеников в экстазе, статуями которых, по рассказам отца, раньше украшали церкви.

Кит Марло продолжал жить где-то рядом, в то время, как Нед Аллен перестал быть Тамерланом.

— Нед! — Кит окликнул Аллена вполголоса, чтобы не привлекать излишнего внимания снующих вокруг подмастерьев, складывающих всеми ненавидимого троянского коня для драмы Джонни Пила. Пропорхнул мимо Джорджи, чьи темные веснушки стали еще темнее и заметнее из-за увеличившегося количества солнечных деньков. Конь, натужно скрипя, как обычно, не желал собираться полностью: вслед приклепанному хвосту у него, как всегда, отвалились уши. — Нед, у меня к тебе разговор. Важный, как твоя жизнь и смерть Фауста.

Нед был бледен — так, словно провел веселую ночку. Может, так и было — в последнее время они мало разговаривали по душам, и еще меньше пили вместе. После приема у графа Гарри Аллен как будто растворился в театральных стенах и повседневных заботах — должно быть, готовился к сумрачно надвигающемуся веселью свадьбы.

«Каждый, кто любил тебя, когда-нибудь женится», — некстати вспомнились непривычно серьезные слова вечного насмешника Томми Уотсона, не замедлившего последовать собственному пророчеству. Кит досадливо поморщился, но тут же с обычной своей небрежной развальцей прислонился плечом к двери гримерной, размалеванной кровавыми язвами роз — чтобы не позволить одичавшему зверю скрыться в берлоге и избежать разговора.

— Нед, это действительно важно.

— Я слушаю тебя, — нехотя обронил Аллен.

Теперь он мог себе позволить ходить по «Розе» в своем роскошном халате, выкрадывая солнечные лучи для златотканой основы парчи.

Кит усмехнулся, и взял его за отвороты этого халата — будто собрался притянуть к себе для поцелуя. Но вместо того прошептал на ухо, вытянув шею и вытянувшись сам:

— С тобой крайне жаждет познакомиться одна высокопоставленная и влиятельная при дворе особа. Ты же слышал сплетню про то, что Диком Бербеджем заинтересовался Топклиф? Так вот, знай: тебе повезло гораздо, гораздо больше.

В этом городе воняло Содомом.

Не то, чтобы такой солидный и уважаемый, да-да, уважаемый, несмотря на происки еретиков и разных мерзавцев, человек, доподлинно знал, как именно воняло в Содоме. Но стоило распрощаться с возницей, с которым довелось заночевать под закрытыми воротами у самого Нью-Гейта, Джон Шекспир понял: этот город воняет похлеще самого Ада. И дело было, конечно, не в запахе.

Он и сам был скорняк, хотя и успел побывать и бейлифом, и позаседать в городском совете, прежде чем эти иуды из числа приверженцев королевы прогнали его оттуда — так боялись его несломленного твердого в вере духа, — так вот, ему ли, с его-то ремеслом, воротить нос от какой-то гниющей кучи.