Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

Дебурне причитает без уверенности в успехе – по части мытья его хозяин непреклонен. Но удача неожиданно улыбается старику: Арман при мысли о том, чтобы в присутствии изрубленного в боях воина обнажить свое худое, без единого шрама тело приходит в смущение.

– Просто бриться, – говорит он, вызвав у Дебурне вздох облегчения.

Вечером Арману опять стало хуже.

«Мир есть не более чем наваждение – и нет ни иного удовлетворения, ни выгоды, чем служение Богу, который никогда не пренебрегает теми, кто Ему служит», – перо выпало из ослабевших пальцев епископа. Арман не стал поднимать его, положил исписанный лист в стопку других, озаглавленную весьма символично: Caput Apologeticum .

Похоже, эти строки – достойное завершение и его труда. И жизни.

Арман почувствовал, как вновь накатывает тоска. Авиньон купался в крови закатного солнца – и песочного цвета стены Папского дворца на берегу Роны, и хижина последнего бедняка, и сама спокойная река – окрасились в багрово-оранжевые тона. Закат нес цвета Смерти – с гордостью, вызовом и восторгом – эта дама всегда брала свое, и паладины ее никогда не бывали разочарованы в своих ожиданиях.

Рано или поздно Смерть получала всех. Маргарита Гюйо, жена Анри… Ее хорошенькое капризное личико, как живое, встало перед глазами. Кисленькие губки, очаровательные у тридцатилетней и грозившие неизбежно превратиться в жабий рот у матроны. Не превратились – Маргарита скончалась, не дожив до тридцати трех. Какой ротик был у ее сына – его племянника, которого не удалось увидеть ни ему, ни отцу?

Ему самому сейчас тридцать три.

Позади целая жизнь.

А что впереди?

Он застонал, обхватив руками голову.

Кони… Кони с горящими гривами мчатся по полю. Трава и земля тоже красны – но это не сполохи от огненной конницы – под копытами кровь. Реки крови, моря, океаны – текут по Европе, заливают Померанию, Фландрию, Чехию, Венгрию, Лотарингию, подступают к Рейну, тот становится красным, кровь стекает в Средиземное море…

Атлантика тоже красна от крови… Красный всадник на красном коне на Атлантическом побережье, его копыто бьет между Рэ и Олероном, вздымая тяжелые брызги… За плечом красного всадника бесшумно появляется черный – на вороном коне, чашки весов в его руке бьются под ураганным ветром…

И бледный всадник – безносая Смерть, в сотню раз больше первых двух, вздымает плащ над Европой, даруя истерзанному континенту последнее утешенье…

Конь с отсеченным хвостом, Манон с развевающимися рыжими волосами, Маргарита Гюйо в подвенечном наряде, берущая за руку Анри с окровавленной шпагой… Почему Анри? Он же живой! Не надо!

Картина послушно сменяется: Альбер запускает пальцы в свои густые кудри, запутывается, смеется, краснея и опуская ресницы…

Густые пшеничные волосы Альбера так сильно вились, что расчесать их было делом нелегким – особенно зимой, когда школяры не спешили к цирюльнику – ходить лохматым было теплее.

Однажды Арман, глядя на муки Альбера, в шутку отобрал гребень и занялся его волосами. Тот выл и цеплялся за его руки, но когда гребень перестал драть, а начал приглаживать – затих и заалел ушами.

С тех пор Арман частенько его расчесывал, особенно зимой, когда друг обрастал не хуже овцы.

Сейчас зима, и светлый затылок так и просит, чтобы его причесали. Арман протянул руку и коснулся теплых, примятых со сна кудрей.

– Альбер… Друг мой!.. – не сдержался Арман. Шмыгнув носом, он на миг прижал к себе друга, издавшего удивленный возглас.

…Жюссак засыпал всегда быстро и крепко, однако ж и просыпался мгновенно. Вот и теперь он вскинулся от прикосновения и изумился, увидев перед собой епископа Люсонского – бледного, как призрак, в длинной ночной рубахе. Епископ присел на постель и запустил руку ему в волосы.

Жюссак открыл рот, чтобы пресечь эти непонятные действия, но осекся, заметив в глазах епископа странный блеск. Тот смотрел словно не на него, а на кого-то сквозь – так, что Жюссаку потребовалось усилие, чтобы не обернуться и не проверить, есть ли кто за его спиной.

– Альбер… Альбер… Ты живой, – шептал епископ, роняя слезы и по-детски шмыгая носом. – Ты не умер, хвала Господу…

Арман обхватил голову друга, уткнулся в макушку – так и есть, тугие завитки пахли цветами – правда, теперь к этому знакомому изначальному аромату примешивался грубый, терпкий запах пота и почему-то пороха.

«Была не была!» – не выдержал Жюссак, чертыхнулся еще раз и ответил:

– Да живой я, живой! Ложись спать уже.

Дебурне удивился, обнаружив утром мсье Армана спящего спина к спине с новым гостем, но это чувство не шло ни в какое сравнение с облегчением – старик боялся, что хозяин в беспамятстве ушел из дому в одной сорочке.

Радость поутихла, когда у спящего обнаружился сильный жар, который не удалось сбить за последующий день и начавшуюся ночь.

– И часто с ним такое? – осведомился Жюссак, хмуро посматривая на мечущегося в бреду епископа.

– Каждый раз, как переволнуется, – грустно ответствовал Дебурне, обтирая хозяину лицо. – А какая у нас тут жизнь? Одни нервы.

– Это точно, – Жюссак с хрустом откусил пол-яблока. – Неспокойная обстановка. Того и гляди, Богу душу отдаст ваш епископ.

– Не смейте так говорить! – махнул на него Дебурне отжатой тряпицей. – Спаси и помилуй, Господи, раба твоего…

– Так говори не говори, а доктора ему надо. Не такого ублюдка, как этот Кошон, что с прошлого Рождества не мылся. Пока он вас всех тут не переморил.

– А где же взять? – пожал плечами Дебурне. – Мы тут никого не знаем…

– А в Париже он у кого лечился? – Жюссак цыкнул и закрутил меж зубов черенок от яблока.

– Да, собственно, ни у кого… – растерянно поднял глаза Дебурне.

– Что, ни одного знакомого лекаришки? Даже самого завалящего?

– Не то чтобы знакомого… – Дебурне выпятил губу, вспомнив улицу Сен-Северин, мадам Бурже и ее дары. – Я могу написать, пожалуй…

Итогом переписки Дебурне и мадам Бурже стало появление в Авиньоне доктора Шико – еще более поседевшего, но по-прежнему спокойного и деловитого.

– Как я рад вас видеть, мэтр, – растерянно произнес Арман, увидев доктора на пороге своей спальни. – Я не думал, что вы покинете Париж ради моей особы.

– Пустое! – махнул рукой доктор, устраивая на столе туго набитый портфель. – Хотя, признаться, это было нелегко: по дорогам идут солдаты – собираются в Ангулем, в ставку королевы-матери.

– Что? – по отвисшей челюсти своего пациента мэтр Шико понял, что новостей тут не знают. Вся корреспонденция епископа проходила через руки шпионов, приставленных королем, – за все время изгнания Арман не получил ни одного письма от Марии Медичи. Стоило выйти из дома, как топтуны были тут как тут, что не внушало окружающим желания входить в сношения ни с опальным епископом, ни с кем-то из его слуг. Так что слова доктора предсказуемо произвели ошеломляющее впечатление.