Джулия Берри - Нежная война [litres]

– Ты и правда здесь?

– Да, – ответил он, – только не говори полковнику Хейворду.

Она вырвалась из его рук.

– Тебя застрелят за дезертирство! – закричала она. – Ты должен срочно вернуться обратно!

Обри засмеялся.

– Я заключил сделку с капитаном Фишем. Я обещал вернуться сегодня вечером.

И оставить Колетт Фурнье, когда он только нашел ее! Все армии Кайзера не смогли бы заставить Обри это сделать.

Эмоции бедной Колетт брали верх.

– Я думала, ты мертв, – повторила она. – Мы слышали об убитом солдате, и… Почему ты не написал? – Она сглотнула. – Все, что ты мне говорил, было неправдой?

– Это было правдой, – у него в горле встал ком. – Это все еще правда.

Он снова протянул ей конверт.

– Я написал обо всем в письме.

Колетт неуверенно взяла конверт. Девушка ждала ответа достаточно долго, и все же тот факт, что ей придется потратить еще какое-то время на чтение письма, казался оскорбительным. «Просто скажи мне!»

Но он проделал такой долгий путь. Он пытался извиниться. Она должна была проявить снисходительность.

Она села на диван и услышала шум из комнаты тети Соланж.

– Осторожно, – прошептала она Обри. – Моя тетя точно захочет тебя пощупать.

Он засмеялся.

– Думаю, я могу справиться с пожилой леди.

Колетт пожала плечами.

– Bonne chance . Ты сам по себе.

Через десять минут они вышли из квартиры и пошли по улицам Парижа.

– А ты не шутила, – сказал Обри, – насчет твоей тети.

Колетт совсем не хотелось обсуждать поведение своей тети.

– Обри, – сказала она, – мне жаль твоего друга, – девушка покачала головой. – Quelle Horreur !

Обри ничего не сказал, а только сжал ее руку. Его окружали очаровательные улочки и модные магазины, но он не обращал на них внимания.

– Я понимаю, почему ты не написал, но это не значит, что я тебя простила, – Колетт пихнула его под ребра. – Пока что.

Но Обри знал, что он прощен.

Дело было в его улыбке, которая словно гипнотизировала ее. Колетт с удивлением поняла, что никогда не видела его при дневном свете. Кто знал, что ее Обри так сияет на солнце.

Клянусь, я была ни при чем. Это все Обри, такой, какой он есть. Другие женщины, проходящие мимо, тоже это заметили.

Колетт улыбнулась.

И конечно, от ее улыбки Обри совсем растаял. Прямо как в первый раз.

– Это кажется неправильным, – сказал он, наконец. – Я здесь, с тобой, пока Джоуи лежит в земле. Ведь это я уходил по ночам, думая, что я бессмертный, и они пришли за мной.

Колетт слушала. Она хотела, чтобы он выговорился.

– Почему я? – спросил Обри. – Почему я жив, когда так много людей умирает? Почему я жив, когда столько чернокожих убивают только за то, что они дышат тем же воздухом, что и обозленные белые люди?

Колетт не решалась ответить на этот вопрос. Он был жив потому, что она отчаянно в нем нуждалась, но она не могла сказать этого вслух. Если бы жестокие небеса узнали, как он ей дорог, то в следующий раз Судьба попала бы прямо в цель, которую она собственноручно нарисовала у него на груди.

– Если бы я их услышал, – продолжил Обри. – Я бы вышел вместе с ним. У меня был револьвер.

– Ты бы тоже мог умереть.

– Если бы он не пошел в туалет!

Колетт положила голову ему на плечо.

– Я знаю.

В тот момент Обри вспомнил, что она и в самом деле знает.

– Он был моим другом, – сказал он. – Я знаю: это не то же самое, что потерять семью.

Она остановила его поцелуем в щеку.

– Горе – это не соревнование, – сказала Колетт. – То, что произошло с твоим другом – просто ужасно. Никто не должен сталкиваться с подобной жестокостью, особенно от своих соотечественников. Это преступление против человечности. Против порядочности и разума.

– Иногда кажется, что в Америке никогда не слышали про порядочность, – с горечью сказал Обри.

– Но ведь и ты из Америки, – сказала она. – Все не может быть настолько плохо.

– Может показаться, что это всего лишь пара плохих парней, – сказал Обри. – Но их гораздо больше. Это болезнь, понимаешь? Безумие. Оно распространилось повсюду. По всей армии, по всему Югу, и не только.

Колетт посмотрела на него.

– Ты вернешься обратно? – спросила она. – Или останешься здесь, во Франции?

Его глаза широко распахнулись.

– Остаться здесь? Дядя Сэм мне не позволит, – сказал он. – И я буду скучать по своей семье.

Колетт прижалась к его руке.

– Если у тебя есть семья, – пробормотала она, – то ты должен быть рядом с ними.

Обри поцеловал тыльную сторону ее руки.

– Не могу поверить, что я здесь, – сказал он. – Ты не представляешь, как сильно я скучал по тебе.

– Представляю.

Его улыбка потухла.

– Я не тот, кем был раньше, – сказал он. – Мне нечего тебе предложить. Теперь я солдат, а не пианист.

Колетт засмеялась.

– Ну да, а я балерина.

– Правда?

Она закатила глаза.

– Ты всегда будешь пианистом, Обри, и ничто этого не изменит, – девушка посмотрела на него печальными глазами и обвела контур его лица кончиком пальца. – Ты не просто оплакиваешь Джоуи, – сказала она. – Это мог быть ты. Ты думаешь, что это должен быть ты. Ты винишь себя в том, что не ты оказался в уборной, когда пришли убийцы. Ты в ужасе от своей собственной смерти.

Он напрягся.

– Ты говоришь так, словно я эгоист.

Она прищурила глаза.

– Non . Я говорю, что ты такой же, как я.

Он посмотрел на нее с любопытством.

– Каждый день виню себя за то, что в то утро перешла через реку, чтобы собрать яблок. За то, что побежала в монастырь, как только услышала первые выстрелы.

Он сжал ее руку. Будьте благословенны яблоки, будьте благословенны монастыри.

– Я чувствую себя чудовищем, потому что пережила нападение, уничтожившее мою семью. Я – эгоистичная трусиха. Моя бедная мать умерла от горя, а мое сердце продолжило биться. Я любила свою жизнь, но теперь я не могу жить без тех, кого я потеряла.

Мимо них сновали пешеходы.

– Ты не чудовище, – сказал он ей. – Собирать яблоки – это не преступление.

– Сбегать по ночам, чтобы увидеть свою petite amie, – тоже не преступление, – она криво усмехнулась. – Конечно, армия считает иначе, но это уже другой вопрос.

Обри смотрел, как кудряшки Колетт, выбившиеся из шарфа, танцуют на ветру. Они нашли друг друга, и не один – а целых два раза. Она стояла перед ним: не джазовая певица, не элегантная бельгийка, а скорбящая девушка, которая его понимала. Колетт боролась за жизнь, и Обри был готов бороться вместе с ней.

Но что дальше? Вечером Обри должен был вернуться на фронт. Если эта война когда-нибудь закончится – ему придется вернуться в Нью-Йорк.

В тот момент Нью-Йорк казался ему таким далеким. В Нью-Йорке он не мог поцеловать ее прямо на улице, не опасаясь реакции прохожих.

Но он мог сделать это в Париже. Он мог целовать ее очень долго, чтобы наверстать упущенное время.