Ширин Мелек - Кёсем-султан. Заговор [litres]

В таких случаях долг целителя – помочь больному воспользоваться мудрой подвижностью внешнего мира».

– Янычары! Янычары идут!

Крик этот заставлял всех жителей Истанбула запирать дома и прятаться в подвалах, молясь Аллаху о том, чтобы дома лишь разграбили, а не подожгли, чтобы удовольствовались оставленным наверху, а не полезли проверять, нет ли у хозяина, к примеру, молодой жены или красавицы-дочери…

– Янычары идут!

Во дворце этот крик тоже вызывал удушливую панику. Еще много оставалось в живых тех людей, которые помнили, как янычары взяли Топкапы в прошлый раз.

– Янычары!

Задумчиво кивнув своим мыслям, Кёсем позвала кызлар-агасы. Велела ему:

– Когда придут… сделаешь, что они велят.

Кызлар-агасы молча поклонился. Евнухам многое было известно, а о чем они не знали – о том догадывались. А еще помнили, как Кёсем-султан спасала гарем в прошлый раз, и надеялись, что и в этот она что-нибудь да придумает.

А она… а что она? Конечно, придумает, куда же ей деваться? И пусть на душе черно и волки там воют так, что впору заткнуть уши, завязать себе глаза и заползти куда-нибудь в темный угол, все это неважно. Она – Кёсем-султан, великая валиде, а значит, она спасет всех. В который раз.

Всех – кроме тех, кого спасти уже нельзя. Кроме приговоренных.

– Если исполнишь их повеление, никого больше не тронут.

Еще один молчаливый поклон.

На самом деле Кёсем-султан боялась, что план сорвется. Что янычары обезумеют, осознав, как близко они находятся от гарема. Что султан спрячется где-нибудь в укромном месте и его не сразу удастся найти, а сдерживать такую толпу слишком долго не сумел бы даже Искендер Двурогий. Она же, Кёсем, вовсе не Искендер, она лишь слабая женщина…

– Янычары взяли внешний двор!

Все правильно, сейчас младшие янычарские аги зайдут во двор внутренний. Их пропустят, это уже оговорено. Но только их. Бостанджи сопротивляться не станут: среди них нет посвященных в заговор, но они и без того сразу вспомнят, что каждый из них – янычар. Капыджибаши, охрана дворца, сопротивляться не станут тоже, об этом позаботится великий визирь…

«Не станут» на деле означает, что кто-то все же за оружие схватится. И да будут в воле Аллаха их головы. Но так ведь всегда…

– Янычары! Янычары здесь!

– Госпожа!

Хадидже-вторая пересекла комнату. Одета она была на всякий случай неотличимо от самой Кёсем. Это тоже являлось частью плана, точнее, подстраховкой на тот случай, если толпу и впрямь придется сдерживать . Конечно, опять пойдут слухи о том, что Кёсем ведьма, ведь ее и вправду увидят в нескольких местах одновременно , но сейчас был как раз такой случай, когда обед стоил блюда.

Хадидже-первая именно для этого дежурила у покоев Ибрагима.

– Госпожа!

– Чего тебе? – Кёсем повернулась к помощнице.

– Госпожа, я думаю, надо будет… проследить, чтобы все прошло по плану. Я имею в виду… проследить там, в толпе.

Ну да. Проследить, чтобы, казнив Ибрагима, янычары успокоились. Занялись подготовкой к возведению на трон юного Мехмеда, пошли получать жалованье, которое – чисто случайно, разумеется! – подвезут к казармам…

Кёсем знала, что это необходимо сделать. Но тут в плане крылся изъян – она не могла заставить себя смотреть, как убивают ее сына. Ее последнего сына.

– Если госпожа позволит, я могла бы этим заняться.

– Вот как?

Кёсем повнимательней посмотрела на Хадидже-вторую. Затем со странным чувством пожала плечами.

А чего она, собственно говоря, ожидала? Девчонка всегда жаждала власти, всегда упивалась ею, неважно, крохи ей перепадали или власть лилась водопадом… Так с чего бы ей меняться?

– Поступай как знаешь.

– Благодарю тебя, госпожа!

Счастливая Хадидже-вторая убежала, а Кёсем передернуло от внезапно вспыхнувшего отвращения. Что ж… еще одна выбрала свой путь и с него не свернет. С этим остается только смириться.

Кёсем не знала, сколько времени прошло. Время казалось странной рекой, которая вроде бы едва движется, но на деле сворачивает горы и сносит города. Наконец в комнате появилась Хадидже-первая.

– Черным евнухам было велено привести султана к бунтовщикам.

– Да, – сухо кивнула Кёсем, – я знаю.

– Они выполнили приказ.

– Хорошо.

Вот и все, слова сказаны, слов больше не осталось. Почему же Хадидже-первая все еще стоит рядом, почему не уходит смотреть на казнь? Хотя да, ее-то ведь не интересуют внешние проявления власти, она понимает все куда глубже…

– Перед тем как султана вывели из комнаты, его обыскали и обезоружили.

Кёсем сначала не поняла, о чем говорит Хадидже, а когда до нее дошел смысл сказанного, то кровь прилила к вискам, а сердце забилось часто-часто, как попавшая пауку в силки оса. Она умоляюще впилась взглядом в темные, непроницаемые глаза Хадидже, и та едва заметно кивнула:

– Возьми, госпожа.

На вытянутых ладонях Хадидже покоился кинжал с янтарной рукоятью.

Не радуйтесь, правоверные, не радуйтесь и не плачьте! Скорбите о судьбе Блистательной Порты, правоверные, но делайте это тихо, тише, чем дышит во сне ребенок, легче, чем конь несется по степи, незаметней, чем скользят в глубине морской рыбы! Такие уж времена настали, правоверные, – не следует громко выражать свои чувства, ибо не всем это позволено.

Кому позволено, спрашиваете? Тсс, правоверные, не стоит болтать о том, о чем болтать не следует, а то ведь можно договориться до всякого-разного… Но да, о ней не следует болтать особо. Ведьма она там или не ведьма – а не следует.

Не следует вспоминать, как стояла она на веранде султанского дворца, мать, пережившая всех своих сыновей, валиде, отправившая на смерть собственное дитя. Последнего сына душили перед ней, султана убивали перед ней, шею ребенка ее плотно охватила шелковая удавка. И что, правоверные? Может, кричала она, может, упрекала судьбу или просила Аллаха о милости? Нет, не было ничего такого, правоверные!

Молча она стояла, Кёсем-султан, молча. Ветер серьгами ее играл, ветер широкие рукава платья ее шевелил, а сама она не дрогнула ни разу, словно не женщина – статуя, словно не мать – чудовище. Но тише, правоверные, тише! Вспоминать о таком не следует.

Тянулся к ней сын ее, ее султан, но она не ответила на его мольбу. Много дурного сделал султан Ибрагим, хоть султану Аллах и прощает больше, чем другим, но вот ему не простил, заставил перед смертью в глаза собственной матери смотреть. А та молчала. Когда разоружили сына ее – молчала, когда удавкой шею сдавили – молчала, когда тело сына ее бездыханным упало на землю – тоже словечка не проронила. Развернулась потом и ушла. Словно вместо сердца ей Аллах кусок камня в грудь вложил. Что говорите, правоверные? Не может такого сделать Аллах всемилостивый и милосердный? И то верно…