Элизабет Макнилл - Мастерская кукол

Сильвия испытывала примерно те же самые чувства. Мы посвящали друг другу плохие стихи, писали по ночам сентиментальные письма, чтобы на следующий же день украдкой обменяться ими, хотя за нами никто не следил. Мы оба воображали себя персонажами картины, каждый жест которых тщательно обдуман, рассчитан и запечатлен навеки кистью великого художника по имени Любовь.

Разумеется, наши родители все знали и надеялись, что это детское чувство со временем перерастет в нечто более прочное и продолжительное. Моя мать, к примеру, уговаривала меня не спешить со свадьбой, отложить ее на несколько лет. Ей хотелось, чтобы сначала я побывал на континенте и обзавелся собственным источником дохода. Но ни я, ни Сильвия не прислушивались ни к доводам родни, ни к доводам здравого смысла. Нам казалось, что ни ее родители с их слюнявой нежностью друг к другу, ни моя мать, которая после смерти отца, казалось, еще больше расцвела, просто не способны понять нашу великую любовь, которая превосходила собой все, что знала человеческая история.

В конце концов мы решили бежать, чтобы тайно обвенчаться, и мы добились своего. Это был довольно эгоистичный план, но самое смешное заключалось в том, что наши родные ничуть не возражали бы, вздумай мы с ними посоветоваться. И в самом деле, вышло довольно забавно: нам нужны были видимые, вещественные доказательства того, что наша любовь является вечной и бессмертной, тогда как в действительности наше чувство, искусственно взращенное нами и нашими родителями, было всего лишь домом, построенным на песке.

Ничего удивительного, что похмелье наступило быстро и оказалось довольно горьким. Наши идеализированные представления о любви рассыпались в прах, как только мы столкнулись с нехваткой денег и с раздражением, которое мы оба начали испытывать при виде друг друга. Сильвия оказалась совсем не такой, какой рисовало ее мое воображение, да и я, наверное, сильно ее разочаровал. И наверное, иначе и не могло быть. Что такое плоть и кровь по сравнению с романтическими грезами? Оглядываясь назад, я готов признать, что Сильвии было нелегко со мной: я оказался слишком далек от ее идеала. С другой стороны, мне было всего семнадцать, я был полон сил и энергии, но оказался заперт в темнице раннего брака. Мне хотелось рисовать, писать красками, читать книги, путешествовать, а приходилось исполнять ее капризы. Ничего общего – ничего такого, что могло бы нас объединить, у нас не нашлось, и когда очарование первого чувства растаяло, мы обнаружили, что на самом деле мы двое – абсолютно чужие друг другу люди.

Глубокое разочарование, которое испытывала Сильвия, привело ее к болезни. Это был тот самый случай, когда меланхолия поражает не только ум, но и все тело. Целыми днями она проводила в постели, и любая мелочь могла вызвать ее гнев или слезы. Сильвия начинала злиться, если я просто брал в руки газету, так как она считала, что через бумагу могут передаваться какие-то болезни. Любой посторонний запах вызывал у нее рвоту. Сама ничего не делая, она требовала, чтобы я сидел с ней, утешал и ласкал ее целыми днями.

Я тратил огромные деньги на врачей. Вместе мы совершили поездку в Венецию, в Альпы, но это привело лишь к тому, что Сильвии стало отвратительно одно мое присутствие. Да и я окончательно убедился, что нам совершенно нечего сказать друг другу. Как-то я перечитал ее ранние письма ко мне и увидел, что меня в них нет. Луиса, которому они были адресованы, не существовало в природе, он был нереальным, целиком выдуманным.

Прошло еще немного времени, и Сильвия заявила, что не желает больше оставаться со мной под одной крышей. Откровенно говоря, услышав это, я испытал облегчение. Вскоре она действительно отправилась к своим родным в Эдинбург, забрав с собой нашего маленького сына, а я… я впервые за много лет вздохнул свободно. Разводиться с ней официально я не собирался – для этого необходимо было бы публично обвинить ее в измене, в неисполнении супружеского долга и тому подобном, а это означало бы покрыть наши имена позором. Мы просто расстались, и это положение устраивало нас обоих.

И вот недавно выяснилось, что ее болезнь не была притворством. Врачи утверждают, что у Сильвии рак и что она долго не протянет (Кларисса, кстати, сейчас с ней, в Эдинбурге – ухаживает за своей старинной подругой). В каждом своем письме ко мне Сильвия пишет, что умирает, и требует, чтобы я неотлучно находился при ней, но каждый раз, когда я приезжаю, она снова становится сварливой, раздражительной и слезливой. Лежа в постели, она требует, чтобы ей подали то разбавленный бульон, то засахаренные фрукты, и по-прежнему кричит на меня по поводу и без повода, а я не в силах это выносить.

Что еще тут можно сказать? Вот неприглядный факт: у меня есть жена, но мы уже пять лет живем раздельно и терпеть друг друга не можем. К счастью, мое имя не было широко известно и я мог не бояться скандала, но, когда о моих картинах заговорят… Словом, я бесконечно жалею о совершенной когда-то ошибке.

Ты, наверное, захочешь узнать, почему я тебе все это написал? Потому, дорогая Айрис, что я очень хочу, чтобы ты вернулась ко мне и как модель, и как коллега-художник. Я хочу снова гулять с тобой в парке, смеяться над самовлюбленностью Милле и над проделками Джинивер. Я хочу, чтобы когда-нибудь наши картины висели в Академии рядом. Надеюсь, ты поймешь, в каком непростом положении я по собственной глупости оказался, и поймешь, что тень моего позора никогда не коснется тебя.

А еще я пишу тебе потому, что наши отношения не должны строиться на недомолвках и умолчаниях.

Прошу тебя, приходи завтра.

Уважаемый мистер Фрост!

Я приду к Вам завтра. Сердечно благодарю Вас за столь подробное освещение всей ситуации. Благодаря Вашей откровенности я наконец-то уяснила себе мое положение. Тем не менее я вынуждена просить Вас дать мне рекомендательное письмо, необходимое для устройства на работу.

К ее приходу Луис прибрался в гостиной. То есть действительно прибрался, так что Айрис было совершенно не к чему придраться. Поленья были сложены возле камина аккуратной пирамидкой, уголь лежал в ведерке, а разбросанные книги и журналы вернулись на полки. Даже пыли в углах было немного.

Луис сидел в кресле напротив. Всего четыре дня прошло с тех пор, как из Эдинбурга приехал его сын, однако выглядел он почти таким же тощим, как Милле. Глаза Луиса были обведены черными кругами, румянец со щек исчез, а кожа казалась белой, как фарфор, да и сам он не метался по комнате, не жестикулировал, не наполнял комнату заразительным смехом. Айрис он показался неподвижным, как спичка в коробке: ноги сдвинуты, руки лежат на коленях.