Елена Арсеньева - Претендентка на русский престол [litres, = Опальная графиня]

И не тотчас осознала Елизавета, что это розовокудрая Анна Яковлевна кричит, повиснув на плечах своего любовника, вцепившись в него, как кошка…

Странно, конечно, но первым чувством Елизаветы было недоверие. Не способна она была осмыслить, что движет ее неприятельницей, но знала доподлинно: не может быть сей порыв чувством добрым! И даже если бы она своими ушами услышала, как Аннета молит о снисхождении для будущей матери, все равно бы не поверила! Скорее, Анна Яковлевна сообразила, что даже и графу Строилову не сойдет с рук прилюдно убить свою жену, пусть она враг ему и открыто поперек мужа пошла. И таково было влияние Аннеты на Валерьяна, что он опомнился, руку опустил и отступился от Елизаветы, весь дрожа… Только прорычал напоследок:

– Этого – в погреб, под замок, на хлеб и воду, ежели очухается. Никакой помощи ему не давать, не то со всех шкуру спущу! А ты к себе иди и остерегись попадаться мне на глаза! Иначе…

Глаза его вновь налились кровью, но Елизавета уже со всех ног неслась к дому, вспоминая слова Фальконе: «Ежели один раз пуля мимо просвистела, то сие не означает, что она вторично в цель не попадет».

Покойный граф Петр Федорович был, конечно, человек осмотрительный, но лишь до поры; вот и присловие его, похоже, носило временный характер, ибо очень скоро оно перестало останавливать Елизавету: еще и вечер не настал, как она твердо решила пробраться к управляющему и оказать ему подмогу, какая в ее силах. Понятное дело, надо быть самоубийцею, чтобы сделать это у всех на виду, и Елизавета решила дождаться ночи. Однако, чуть стемнело, обнаружила под своей дверью старшую горничную Агафью, на сей раз без жаровни и бутыли с уксусом, но с лучиною и недовязанным чулком. Агафья уселась прямо на ступенях – судя по всему, следить за мятежной графиней. На Елизаветино возмущение она сперва отмалчивалась, крестясь, потом нехотя буркнула: барин, мол, велел. Приходилось признать, что Валерьян неплохо изучил нрав своей жены и принял меры предосторожности!

Елизавета вернулась к себе и призадумалась. Оставалось вылезти из окошка или пристукнуть окаянную бабу, но она не смогла решиться ни на то, ни на другое: боялась высоты, а Агафья… что Агафья – раба бессловесная! Убеги графиня из-под ее надзора, этой старой наушнице кожу со спины сдерут розгами; так что Елизавета принесет своему отчаянному безрассудству еще одну жертву.

От ярости и беспомощности она вдруг почувствовала себя такой измученной, будто все силы враз истекли из ее тела. Или это беременность сказывалась?.. Спасибо хоть на том, что нынче ни разу не тошнило; даже когда сердце зашлось при виде окровавленного Елизара Ильича или встретилась с безумным взором графа. Словно бы дитя ее, как и она сама, замерло, затаило дыхание во чреве, до смерти испуганное свирепостью того, от кого было зачато. И впервые Елизавета обнаружила, что без раздражения и злобы думает о своем нежеланном бремени. Впервые посетила ее простая, очевидная и такая утешительная догадка: это прежде всего ее дитя, а уж пото-ом Строилова! Ведь именно она, а не муж ее носит ребеночка в своем теле, сотворив его из плоти и крови своей, заставляя стучать его сердчишко. И совсем неудивительно, что оба они боятся одного и того же. Елизавета вспомнила белоголового, синеглазого Алекса, тугого, как вишенка, Мелека и сморгнула внезапные слезы. Тем более странные, что губы ее слабо улыбались. Она уже не раз убеждалась, что упорные, пусть даже и не осознаваемые мечты о чем-либо иногда могут чудесным, странным образом воздействовать на судьбу (вот ведь пересек Лех Волгарь ее жизненный путь именно в тот миг, когда скрытая тоска об Алексее Измайлове дошла до предела, а к добру, к худу ли – это уже не суть важно); и решила с этой минуты думать о своем ребенке не как о неизбежном зле, а как о Божьем даре (говорят же в народе, что дети – благодать Божья!). Надо сей дар принять если не с благодарностью, так со смирением и приложить все силы души и тела, чтобы изжить из него, еще не рожденного, всю тьму и черноту, которые он мог унаследовать от отца.

Такова судьба твоя, Елизавета! Родителей не выбирают, в этом ты уже убедилась. Теперь поняла, что не выбирают и детей: их просто любят или нет; и только любовь или нелюбовь делает людей добрыми и злыми, хорошими и дурными. Все ты, Елизавета, опять только ты в силах изменить себя и мир вокруг себя. Мужчины, дети, грозы, улыбки, рассвет, цветение трав, волна морская или опавшие листы – это все ты, Рюкийе! И это есть, и это будет всегда, и это только начинается!..

Она очнулась. Голос Баграма звучал в ее ушах так ясно, как будто дорогой погибший друг вышел из тьмы забвения нарочно, чтобы утешить «дитя своего сердца». Утешить или предостеречь. Но от чего?..

Елизавета вытянулась под одеялом (и не помнила, когда забралась в постель) и лежала тихо-тихо, слушая глубокую ночную тишину. А ведь, наверное, Агафья уже уснула и можно попытаться проскользнуть мимо нее? Да и сторожа у погреба небось тоже спят крепким сном… Попытка не пытка!

Шум, донесшийся из коридора, заставил ее разочарованно вздохнуть. А, черт! Верно, у старухи бессонница, вот и шастает или решила поглядеть, что графиня поделывает?

Осторожные шаги приближались к двери. И вдруг раздался вскрик Агафьи – тихий, сдавленный, но полный такого ужаса, что у Елизаветы захолонуло сердце. И тут же послышалось шлепанье босых ног по лестнице и удаляющиеся причитания: Агафья бросилась наутек, словно обезумела от страха.

Елизавета, сама испугавшись, спустила ноги с постели, но тотчас вновь легла: осторожные, крадущиеся шаги зазвучали совсем близко; скрипнула дверь, и на пороге появилась смутная белая фигура, заслонявшая свечу ладонью.

Это была Анна Яковлевна.

У Елизаветы перехватило дыхание, когда она увидела в пляшущем свете словно бы сонное, неподвижное лицо, потом и голову: Аннета была без парика и даже без чепца! Немудрено, что Агафья обратилась в бегство, увидав эту лысую голову, более похожую на череп мертвеца!

Тут впервые мелькнула у Елизаветы мысль, что не все ладно с «лютой барыней», если она решилась выйти из своей комнаты в таком виде. В следующий миг показалось, будто сама сошла с ума, ибо обнаружила: глаза Анны Яковлевны крепко зажмурены.

Она спала на ходу! Или ходила во сне?.. И свеча, конечно, была ей вовсе не нужна: просто прихватила, выходя из комнаты, по привычке. Но самым страшным и самым странным было то, что она будто бы все видела сквозь плотно сомкнутые веки!

Постояв мгновение на пороге, Анна Яковлевна пересекла комнату и поставила свечу на подоконник. Это было так похоже на знак, который Елизавета лишь вчера подавала Соловью-разбойнику, что сразу вспомнилось, как он велел звать его на помощь, если что. А ведь сейчас, кажется, именно такой случай! Что-то блеснуло в руке «лютой барыни», когда она медленно, но неостановимо двинулась к кровати графини. Елизавета не поверила своим глазам, увидев, что это… ножницы!