Юлия Леонова - Fatal amour. Искупление и покаяние

Я часто думаю о Мишеле, ведь узнав, что он мой, моя плоть и кровь, я, признаться, был оглушён этим известием, и даже испугался возненавидеть тебя за то, что ты скрыла от меня сей факт, но нынче жалею, что, поддавшись своим страхам, не захотел увидеть его. Летом я надеюсь получить небольшой отпуск и желаю провести его подле тебя и сына. Скучаю, люблю. Андрей".

Марья Филипповна прижала письмо к губам. Сама не замечая того; что плачет, смахнула слёзы, застившие взгляд, и устремилась к отцовскому кабинету, желая немедленно написать ответ.　

Ныне её и Андрея разделяло не только время, но и расстояние. И только письма могли связать их.

По приезду в Варшаву Ефимовский поселился на улице, называемой Краковским предместьем, прямо напротив костёла Святой Анны. Андрей занимал небольшую квартиру на самом верхнем этаже доходного дома. Ему доводилось уже бывать в Варшаве почти пять лет назад, но о том времени он предпочитал не вспоминать. С тех пор столица Царства Польского несколько переменилась. В разгар сезона Варшава по-прежнему была сосредоточием светской жизни, но нельзя было не заметить перемен, которые произошли вследствие ужесточения политики Государя в отношении мятежной территории. Закрыли все университеты, считавшиеся рассадниками вольно-думских идей о независимости Польши, все музеи перевели в Петербург, отныне все бумаги и все дела велись исключительно на русском языке, а для тех, кто им не владел, на французском. Конечно, все эти жёсткие меры никоим образом не способствовали проявлению поляками верноподданнических чувств и нисколько не улучшали отношения к русским офицерам, служившим в Варшавском гарнизоне. Можно сказать, их тихо ненавидели, но не осмеливались высказывать вслух своё отношение. Впрочем, и Ефимовскому было, за что ненавидеть поляков. Достаточно было вспомнить, с какой хладнокровной жестокостью был вырезан почти весь офицерский состав Варшавского гарнизона в ночь, когда вспыхнуло восстание, и потому ему тяжело было вернуться вновь туда, где всё напоминало о тех страшных событиях.　

Понимая, какое огорчение доставит Марье весть о его переводе на службу в Польшу, он долго не решался написать, но и его затянувшееся молчание могло быть истолковано превратно. Ему казалось, что он оскорбит её тем, что предпочёл службу возможности быть с ней, но в то же время понимал, что не мыслит своей жизни вне армии. В то время, что он провёл в столице и в деревне после того, как подал в отставку, он очень много размышлял и сколько бы ни пытался найти доводов в пользу принятого решения, отчётливо понимал, что не может так жить. Он не привык к такой жизни и не видел в ней ничего привлекательного для себя. Сколько себя помнил, он всегда помышлял только о том, чтобы служить отечеству. Да, конечно, женитьба и семья должны были внести определённые перемены в его жизнь, но он не собирался оставлять службу совсем, и тот выбор, который ему пришлось сделать, оказался для него совсем нелёгким. Потому, даже несмотря на, можно сказать, ссылку в Польшу, он рад был вернуться к привычным занятиям.　

В тот день, когда он отправил письмо Марье Филипповне, ему пришло в голову пройтись пешком. Было начало декабря, но день выдался на редкость солнечным и почти по-весеннему тёплым. На улицах было довольно многолюдно, а на рыночной площади так, казалось, яблоку негде упасть. Варшава готовилась встречать Рождество, торговцы на рынке громко расхваливали свой товар, призывая покупателей, отовсюду слышались весёлые голоса, смех, несколько раз Андрей ловил на себе кокетливые и заинтересованные женские взгляды. Молодой красивый офицер, пребывающий в мрачной меланхолии, не мог не вызвать интереса у прекрасной половины рода человеческого.　

Нечаянно столкнувшись с молодой женщиной, укутанной в подбитую чёрным соболем алую бархатную ротонду, Ефимовский поспешно извинился, но, скользнув равнодушным взглядом по смуглому лицу незнакомки, замер, будто вкопанный. Женщина показалась ему смутно знакомой, она коротко кивнула и, опустив на лицо густую вуаль, поспешила затеряться в толпе.　

"Рада", — тотчас мелькнуло в голове ошеломившее его воспоминание. Несомненно, это была именно она, цыганка, из-за которой князь Куташев получил смертельное ранение. Спохватившись, Андрей последовал за ней, стараясь не потерять из виду ярко-красную ротонду. Он и сам себе не смог бы объяснить, зачем ему понадобилось преследовать её, с какой целью он пошёл за ней, что собирался сказать или сделать, когда узнает, куда она так спешит.　

Словно почувствовав за собой слежку, цыганка несколько раз останавливалась и беспокойно осматривалась, но, не заметив ничего подозрительного, продолжала свой путь. Наконец, она остановилась у парадного большого дома и, торопливо поднявшись на крыльцо, сказала несколько слов швейцару, тотчас распахнувшему двери перед ней.　

Ефимовский проводил её взглядом и, решившись, шагнул к замершему у дверей высокому широкоплечему слуге с пышными седоватыми усами.　

— Скажи-ка, любезный, дама, что сейчас вошла, здесь проживает? — Осведомился он.　

— Мне, ваше благородие, не велено о жильцах говорить, — швейцар насупился, отводя глаза.　

Андрей опустил руку в карман шинели и достал кошелёк, из которого извлёк довольно крупную ассигнацию и, за неимением более мелких, протянул её ошеломлённому швейцару.　

— Это пани Кшесинская, — склонился к нему швейцар. — Она и её муж проживают в апартаментах на втором этаже уже второй месяц.　

— Владислав Кшесинский? — Невольно вырвалось у Ефимовского.　

— Я так понимаю, ваш знакомец, — швейцар улыбнулся и распахнул двери перед офицером: — но вы меня всё одно не выдавайте.　

Андрей ступил в широкое парадное. Мраморная лестница, украшенная витиеватыми коваными перилами, уходила вверх. Поставив ногу на ступеньку, Ефимовский задумался. Он догадывался о том, что, вернее, кого увидит, коли решится всё же подняться вверх на два пролёта. Каждый шаг давался ему с трудом, желание повернуться и бежать отсюда с каждым мгновением усиливалось, но Андрей также понимал, что никогда ему не обрести покоя, коли ныне он струсит и уйдёт. Тогда ему будет суждено мучиться от того, что он не осмелился пойти до конца в своих подозрениях, и эта тайна всегда будет висеть над ним и над его жизнью дамокловым мечом.　

Сняв фуражку, Ефимовский провёл ладонью по лицу, покрывшемуся холодной липкой испариной. Глубоко вздохнув, он решительно преодолел несколько последних ступенек и, не давая себе времени на дальнейшие раздумья, громко постучал в единственную дверь. Послышались шаги и звук отодвигаемой щеколды, дверь открылась, из широкой передней на графа пахнуло приятным ароматом выпечки. Очевидно, хозяева собирались обедать и даже, быть может, ждали кого— нибудь к обеду, учитывая, с какой поспешностью ему открыл слуга, ныне в немом изумлении взиравший на господина офицера.