Барбара Вуд - Последний пророк

Она сидела, скрестив ноги, на своем коврике и грелась в лучах солнца, вдыхая восхитительные запахи, шедшие от массивных, открытых печей, окруженных запасами зерна, громадными связками лука и перца, свисавшими с потолка. Работники кухни занимались своими повседневными делами и не обращали никакого внимания на девушку-гончара — женщины мололи зерно, лепили тортильи, разделывали тушки кроликов и помешивали кипящее рагу.

Работа самой Ошитивы заключала в себе несколько стадий: от сушки кусков сырой глины на солнце до создания кувшинов, готовых к обжигу. Раскатывая руками кольца, она вдруг заметила, что чья-то тень загораживает ей солнечный свет. Сощурив глаза, она подняла голову и увидела перед собой силуэт мужчины.

Работники кухни вскрикнули, упали на колени, прильнув лбами к полу. Но Ошитива не двигалась: Господин Хакал своим проницательным взглядом просто пригвоздил ее к месту.

— Где ты нашла эту глину? — нетерпеливо спросил он, постучав ногой в кожаной сандалии, украшенной небесными камешками, по корзине, наполненной глиной. Ошитива, всю свою жизнь ходившая босиком, как завороженная уставилась на великолепную сандалию. — Я спрашиваю тебя, где ты взяла эту глину?

Ее сердце бешено заколотилось. Знает ли он, что однажды она подсматривала за ним в тайном саду? Знает ли он, что потом она снова пыталась шпионить за ним, вернувшись на то же место, под предлогом, что ей нужно собрать больше глины, а ей просто хотелось еще раз взглянуть на него? Знает ли он, что теперь у нее глины, на которую он сейчас смотрел, больше, чем ей нужно, потому что теперь она приходила к тайной поляне регулярно? Ей хотелось видеть его снова и снова, хотя она понимала, что это запрещено законом, что, если кто-нибудь это обнаружит, ей будет грозить смертная казнь.

— Настоящий гончар никогда не разглашает, где находится его источник глины, — ответила она, найдя в себе мужество сказать об этом Господину Хакалу. Это была правда, и она хотела, чтобы он знал.

Его глаза вспыхнули. Он пристально посмотрел на нее. Выражение его лица было непроницаемым, но Ошитиве вдруг показалось, что кухня, работники, Центральное Место и весь мир куда-то исчезли, как будто вовсе не существовали. Она знала, что ей нельзя смотреть в глаза Господина, но ее буквально вынудили сделать это, и между двумя стремительными ударами ее сердца она успела прочитать вопрос в его глазах.

А потом все вернулось на свои места: кухня и ее работники, шум и гам Центрального Места, но уже со следующим ударом сердца, не говоря ни слова, Господин Хакал развернулся и вышел из кухни, а его свита тут же последовала за ним. Все, кто был на кухне, начали вставать с коленей, удивленно посматривая то на Ошитиву, то друг на друга.

Больше равнина не приносила ему радости. Прекрасные женщины, разноцветные птицы, сладкие плоды, благоухающие цветы — все это превратилось в пыль.

Хакал не мог понять, почему он чувствует себя так одиноко. Вокруг него всегда были слуги, государственные чиновники, Мокиикс и воины-ягуары. Он никогда не оставался один. Так почему он ощущает себя одиноким? А прекрасные служанки, что служили богам? Хакал мог получать удовольствие с ними, когда бы ни пожелала его душа, и он время от времени прибегал к их услугам, но такие отношения не приносили ему истинного наслаждения. Наоборот, физическая связь лишь усиливала его чувство глубокой тоски.

Угрюмо поедая орешки и ягоды с большого блюда, в то время как служанки, смеясь, пели и играли на своих музыкальных инструментах, Хакал мысленно представлял свою маму, когда он был еще мальчиком и они жили в Толле, женщину, которая была так же прекрасна и недосягаема, как богиня. Особенно нежными казались ему воспоминания о том, как он целовал ее надушенную щеку, а она в ответ весело смеялась. Бывало, он мельком видел, как она в разнообразии красок и в хоре звонких женских голосов стремительно проносилась по дворцу в окружении своей свиты. Когда он подрос и понимал многие взрослые вещи, он уже знал, что она имела в виду, разговаривая с отцом. Он подслушал их: «Я выполнила все свои обязанности, Мой Господин. Я подарила вам четырех сыновей». Тогда Хакал осознал, что он — лишь результат хорошей службы его матери, только и всего. Его просто произвели на свет. Грустно; иногда он размышлял, станет ли он так же относиться к своим детям, когда придет время позаботиться о потомстве.

Он не знал вкуса материнского молока, был вскормлен, как все дети королевской крови, кормилицей. Думая об этом, он выглядывал в окно и наблюдал за людьми на площади, которые, по его мнению, были похожи на животных: они носили своих детей на спинах, играли с ними, выражали к ним свою любовь и заботу. Так же было и в его родной Толле: на шумном рынке, где повсюду слышались крики и ругань, сельские женщины носили детей, прижав их к груди, а мужчины держали мальчиков на своих плечах. Так же относились к своему потомству обезьяны, ягуары, попугаи — все животные.

«Мы, знать, выше этого», — убеждал он сам себя, но впадал в еще большую меланхолию.

Теперь появилась в его жизни девушка, о которой он все чаще и чаще думал. Ее звали Ошитива, и ее руки создавали самые красивые на свете кувшины. Когда она смотрела на него, в ее глазах не было и намека на робость и стеснение. Ему казалось, что ее лицо похоже на луну. Оно было круглым и безупречным, за исключением трех линий на лбу. Ему сказали, что она из Племени Черепах. Когда он, сидя на своем троне на площади, слушал жалобы и вершил правосудие, глазами он искал ее в толпе, а когда находил в окружении подружек, то наблюдал, как она смеется, как в такт ее смеху колышутся ее бедра, в это время она была такой свободной. Он поймал себя на мысли, что ему интересны все подробности ее простой жизни. Как люди, живущие в такой простоте и бедности, могут быть счастливы? Ведь он, у кого было все, — самый несчастный человек на свете.

Он посмотрел на синее, безоблачное небо. Не из-за меня ли дождь не хочет идти? Ему донесли, что крестьяне им недовольны. В засухе они винили тольтеков. Воины-ягуары — привилегированный класс знати, состоящий из сынов богатой аристократии, — волновались. Когда только высшие чины заседали вместе с ним в совете, они прямо, открыто поведали ему, что их беспокоит.

— Чтобы ублажить богов, нужно пролить кровь! — так они ему заявили. Руки и ноги были у них испачканы их собственной кровью: они подвергли себя ритуальному прокалыванию шипами агавы. У Хакала самого были шрамы от этого ритуала. Он никогда не уклонялся от ежегодного прокалывания своего языка — эта кровь нужна была его богам. По ритуалу, надо было протягивать длинные волок на агавы сквозь язык, пока боль не станет совсем невыносимой.