Ольга Михайлова - Святой в миру

— Я не оправдываю Нортона…

— Оправдываете. Оправдываете, потому что ищите в произошедшем не его вину, а мою. Вы упорно считаете, что я довёл его до самоубийства. Будем искренни. Если бы я сказал вам, что я чувствую себя ужасно и начал бы проливать слёзы над луком у гроба нечестивца, стеная в самоукорениях, — вы первый поспешили бы утешить меня и сказали бы, что я ни в чём не повинен. Но я поленился разыграть это представление. Когда я говорю, что я — плохой актёр, Доран, это надо понимать, что я лишён не таланта, но желания играть — это требует внутреннего напряжения, как следствие, утомляет, изматывает и изнашивает. Комедианты редко доживают до седин. Но если хотите, я сыграю.

Доран покачал головой. Странно, но сейчас, рядом с этим человеком, его страх пропал — Патрик просто не понимал, чего так испугался. Сейчас он с новой ясностью осознал — Коркоран был прав. В чём его можно было обвинить? В отказе от предложенной ему мерзости? А кем надо быть, чтобы согласиться? Бесспорно, произошедшее явилось следствием порочности самого Нортона, и нечего множить объяснения, когда и одного с избытком хватает. Мир Коркорана был миром запредельного духовного покоя, ведь даже записки с обвинением в смерти было недостаточно, чтобы испортить ему сон и аппетит — сила этого духа потрясала. Его моральные принципы отражали скорее его личную необычность, чем принятые в обществе этические нормы, но они были моральны. Он вовсе не был нигилистом. Нигилист — подросток, в пренебрежении к догмам пытающийся обрести чувство собственной значимости, Коркоран же проповедовал систему ценностей не популярного либерализма, но самых консервативных доктрин. Но эти доктрины он не выдумал и сам им… кажется, следовал. И всё же…

— Он ведь… любил вас… — Доран вдруг умолк.

Коркоран медленно поднимался. Простыня упала, мистер Доран не мог не обратить внимание на его изящное сложение, но взглянув ему в лицо, похолодел. В такой ярости он его никогда не видел.

— Вы… сошли с ума? — Глаза Коркорана метали искры. Он задохнулся. — Вы безумец… — он поднял с ковра простыню, и швырнул её на постель, нисколько не беспокоясь, что стоит нагим перед Дораном, — как вы посмели произнести это слово… в таком контексте?

Доран отвёл глаза, но, глядя в пол, спросил:

— Неужели вы совсем неспособны понять… его боль? Вам не жаль его? Ведь его уже нет…

— Я предлагал ему любовь — бесплотную, одухотворяющую и вечную. С трёх ярдов. Он хотел другой. Которой нельзя понять без того, чтобы сразу не оказаться по ту сторону добра и зла, где начинается дурная мистерия метановых испарений гнилых болот. Некоторые этих границ не видят. Другие переступают через них. И первых, и вторых становится всё больше. Но всегда останутся и те, кто эти пределы видит и переступить не захочет. Тысячи падут, но десяток устоит. Я буду в их числе, Доран. Даже если устоят всего семеро — одним из них буду я. Даже если устоявших останется трое — там буду я. — Он плюхнулся на постель. — Видит Бог, мужеложство — не угроза державе и не тема для разговора. Но давайте начистоту. — Коркоран оперся на локоть и внимательно взглянул на Дорана, — никто не будет защищать содомита, не ощущая содомита в себе самом. Вы что, чувствуете желание оказаться подо мною и расширить… пределы понимания любовной страсти до размеров моего органа любви? У меня есть смутное подозрение, что ваш ночной визит в мою спальню — есть нескрываемое стремление разделить ложе с мужем…

Доран побледнел.

— Перестаньте, какого чёрта!

— Ах, простите, я забыл о необходимых для вас формальностях. Мне нужно доказать вам свою любовь… Что ж, — голос Коркорана приобрёл интонации Стивена Нортона, он откровенно кривлялся, — «Патрик, видел ваше лицо ночами в путаных снах, а днём моя рука неосознанно чертила ваш профиль на листах бумаги, потом я потерял различие сна и яви, видя ваш образ всегда и везде. Я люблю вас до безумия, до бреда, до отчаяния…» Ну, что приступим? — Доран, хоть и бесился, не мог оторвать заворожённого взгляда от Коркорана, сыгравшего лежащего внизу в холле покойника и передавшего его интонации столь талантливо, что по коже прошёл мороз.

— Прекратите ломаться, Коркоран.

— Вы перед дьявольским выбором, Патрик. Если вы мне откажете — я напишу, что ваша жестокость убила меня — выпью настой коры крушины и обвиню вас в своей гибели. Ну, так что же? — издевательски спросил Коркоран.

— Какого чёрта, вы же всё понимаете…

Маска Нортона слетела с лица Коркорана. Он снова встал.

— Нет, я далеко не все понимаю. Какого чёрта вы, осмелюсь спросить, мистер Доран, врываетесь в мою спальню, прерываете мой сладкий полночный сон, мараете в грязи святые слова и пытаетесь заставить меня понять то, что нельзя понять и остаться человеком? Всепонимание и всепрощение мерзости запросто может сделать из джентльмена — подстилку, и вы близки к этому как никогда.

— К чёрту! — В глазах Дорана потемнело. Он вскочил. Кулаки его судорожно сжались. Ещё секунда — он ринулся бы на обидчика. Коркоран тоже снова поднялся. — Вы… о вас самом говорят, что вы отдались графу Чедвику, за что и получили состояние, предназначенное другим! А сейчас пытаетесь разыграть комедию, строя из себя ангела во плоти!

Он замер — слова эти против воли вырвались у него, ибо он утратил контроль над собой.

Коркоран по-прежнему стоял перед ним. Доран ужаснулся. Лицо Кристиана в тусклом свете ночника стало прозрачным, почти светящимся. Несколько минут он ничего не говорил, просто стоял, закрыв глаза и не двигаясь, словно статуя Давида. Эти минуты показались Дорану вечностью. Постепенно лицо Коркорана оттаяло, он несколько мгновений беззвучно хватал ртом воздух, потом дыхание его успокоилось, глаза распахнулись. Он осторожно и тихо подошёл к постели, взял простыню, неспешно обмотал ею бедра, и, подняв с пола валяющуюся подушку, взбил её и сел, опершись на неё спиной, но поза его была напряжённой и надломленной. Глаза его упёрлись в Дорана и горели теперь такой злобой, что священник содрогнулся. Это были глаза дьявола. Кристиан, как заметил Доран, глубоко вздохнул, пытаясь скрыть обуревавшие его чувства. Голос его звучал придушенно и глухо. Коркоран даже пытался улыбнуться, но улыбка его просто перепугала священника.

— Патрик… — Коркоран опустил глаза. — Вы… вы человек чести… Вы не солжёте мне. Вы не выдумали это, вы просто… вы не могли такое придумать. Вам бы и в голову такое не пришло. Вы это услышали. В Лондоне вы не бываете. Я делаю вывод, что вы услышали об этом здесь. Кто вам это сказал?

Доран покачал головой. Он безумно жалел о вырвавшихся у него словах и не хотел подставлять под выяснение обстоятельств ни Кэмпбелла, ни Моргана, тем более что разговор их был приватным, ему никто ничего не говорил, а признаваться в подслушивании не хотелось. Но не это было важным. Пугающая реакция Коркорана на его слова, бледность мертвеца, проступившая на его лице, с трудом подавленное волнение — всё говорило о том, что обвинение правдиво. Доран поймал себя на горестной боли, острием ножа полоснувшей по душе. Значит, всё это время Коркоран лгал ему, кривлялся, играл комедию чести. Довёл до смерти себе подобного — только чтобы остаться чистым в его глазах и во мнении его сиятельства.