Ольга Михайлова - Святой в миру

В остальном же мистер Коркоран проводил дни размеренно и приятно. Утренние часы посвящал работе в своей «келье», как он окрестил подвальчик, днём гулял по окрестностям с Дораном, рыбачил с ним, вечерами музицировал для дяди, пел с мисс Бэрил, и развлекал девиц карточными фокусами.

Доран видел, что происходящее нервирует мистера Клэмента Стэнтона, замечал и ещё одно обстоятельство, позволяющее назвать обстановку нервозной в целом. Это была уже почти одержимая влюблённость мисс Хэммонд в мистера Коркорана и явно читаемая страсть мисс Морган — к тому же самому джентльмену. Ну, а так как эти особы постоянно сталкивались в проявлении внимания к мистеру Коркорану, то это не могло не вызвать между ними сначала — с трудом скрываемой антипатии, а затем и откровенной неприязни. Положение усугублялось полным безразличием указанного джентльмена к попыткам обеих юных леди привлечь его внимание.

Патрик Доран с новым недоумением наблюдал за младшим племянником графа. За неделю, прошедшую с того времени, когда гроб Нортона покинул Хэммондсхолл, Кристиан Коркоран ни разу не произнёс его имени, казалось, забыл о нём. Не упоминал он и о мисс Нортон. При этом его отношения с самим Дораном вернулись в прежнее русло, словно и не было той страшной ночи с гробом самоубийцы в холле. Все казалось небывшим.

Замечая равнодушие Коркорана к влюблённым в него девицам, священник как-то снова спросил его о том, почему бы ему не обзавестись семьёй? Семейное блаженство может подарить покой мятущейся душе, к тому же для него будет грехом уйти из этого мира, не оставив копий. Верная, любящая супруга, дети, домашний уют — разве это плохо?

— Я не назвал бы свою душу мятущейся, Доран. И почему, в таком случае, не женитесь вы сами?

Доран вздохнул.

— Мне себя копировать не резон. Ну, появятся в мире маленькие Дораны, если будут такими же, как папаша, — без таких копий мир проживёт, уверяю вас.

— Вы излишне строги к себе, Доран, — улыбнулся мистер Коркоран.

— Но у вас прекрасное состояние и такая внешность, что вам ни одна не откажет.

— А… вам, стало быть, отказали.

Доран смутился.

— Я не о себе. Но семейное счастье — это важно…

— Прекрасно. Именно о такой жизни мечтает мистер Джеймс Соммер.

— Джеймс Соммер? Кто это?

— Мой лакей, Патрик. Человек в высшей степени разумный. Но если о такой жизни мечтают наши лакеи — наши мечты должны быть хоть чуть иными. Еда и кров, любовь, семейное блаженство, чувство собственного достоинства, творчество… Вот обычные цели. Потом следует распад. Никогда нельзя ставить перед собой подобные цели, если только не влечетесь к гибели. Достижение цели станет началом распада. Но бесцельность тоже бессмысленна. Если хотите остаться в вечности — ставьте перед собой самую недостижимую цель. — Он посмотрел на Дорана и усмехнулся, — я понимаю, о чём вы хотите спросить меня. Я льщу себя надеждой, что в короткую эпоху своего формирования, становления во мне мужчины, я не сильно нагрешил. Я быстро понял, сколь искусительна моя внешность. В меня легко влюбиться. Чужая любовь ни к чему тебя не обязывает. De jure. Но в итоге приходится быть либо безжалостным — либо лживым, изображая ответное чувство, которое вовсе не испытываешь.

— Господи! Вы никогда не были влюблены?

— Почему же? Был. Правда, лишь единожды. Но чувство принесло новые беды — я перестал быть собой, терял себя, выходил за свои пределы, словно повисал в бездне. И это тяготило неимоверно. Любовь требовала всего. Я отдал душу, и сущность свою, и святую тайну духа… Меня любили, Доран. Эта была радость невинная и святая — ибо желаема природой, освящена Господом!.. но… я ведь чувствовал: в этом счастье была горькая примесь боли, лёгкая грусть — ибо достигнута была вершина, и вечно преходящее хотело остаться в вечности!.. — он вздохнул. — И боль не обманула. Я скорбел, когда все кончилось — но, если быть честным с собой, я был рад, что всё кончилось. Господь дал мне возможность сравнения. В юности мы вынуждены принимать основополагающие решения — выбирать призвание, спутника жизни, — выбирать, ещё не зная самих себя. Выбор такого рода случаен, ты просто влечёшься в общем потоке, совершаешь предписанное, кем-то рекомендованное, но дальнейшее формирование открывает тебе — тебя, и ты понимаешь ложность многих предшествующих ходов, сделанных по инерции, по чужому совету или вслепую. Мне, по счастью, дано было понять, не успев исказить и испортить чужую жизнь, что я — волк-одиночка. Но не содомит, Доран, отбросьте ваши дурацкие подозрения, не унижайте меня больше подобными поношениями. Клевета — месть негодяев, но верить ей — низко.

Доран проигнорировал последние слова.

— Вы хотите сказать, что расставшись с любимой, вы не исказили её жизнь? Что она счастлива без вас?

Коркоран взглянул на него сонными глазами.

— Она умерла от оспы, Доран. Но, повторяю, потеряв её — я почувствовал себя не столько несчастным, сколько свободным. Я честен с вами. Я лгу только из жалости — вы в этом не нуждаетесь. Я понимаю, с кем говорю.

Доран не усомнился в искренности собеседника, ибо признание в подобном чести не делало — но кто знает, что в таких случаях делало человеку честь? Он знал тех, кто не мог годами оправиться от жизненного удара, — но едва ли они внушали какое-то уважение. Скорее и вправду — только жалость. Доран не был слабым человеком и смотрел на мир не с позиции кролика. Взгляд собеседника был ему понятен.

— Я больше не могу любить женщину, Доран. Позволить себе быть зависимым от другого человека — это худшее, что можно с собой поделать. Я понял это и теперь нашёл новую любовь — и счастлив, ибо она вечна, нерушима и истинна. Я найден Господом, и Он возлюбил меня. Любить же человека можно только ради Бога, Доран, всё остальное — похоть.

Доран смутно понимал Коркорана, что-то подобное он чувствовал и сам, но его трагедия была в том, что ему ради Бога просто некого было любить.

— Значит, ваши планы — одиночество? Вы хотите целиком посвятить себя науке?

— Это паллиатив. Я обычно говорю это, чтобы не шокировать людей.

Доран усмехнулся.

— Вы уже столь часто шокировали меня, Кристиан, что я без труда вынесу ещё один шок.

Коркоран посмотрел в землю и некоторое время молчал. Потом проговорил.

— Я рассказывал вам, что мы с коллегой оказались год назад в монастырской больнице. Там я познакомился с лекарем — братом Гаэтано. Его настоящее имя — Эдмондо Карачиоло. Это одна из древних фамилий Италии. Он, я говорил вам, многому научил меня. Незадолго до того, как нам пришла пора уезжать, к нему привезли под вечер мальчонку, упавшего с дикой груши, и старика с приступом астмы. Он врачевал их до полуночи, но вот все больные заснули… Я наблюдал за ним. Он вышел в монастырский садик, где были привязаны к изгороди два ослёнка, а около стены лежали несколько охапок соломы, бросил на них свой плащ и лёг. Когда я вышел в сад, он уже спал. Он лёг здесь, чтобы первый петух разбудил его. Я долго смотрел на него. Лунный свет заливал сад. Он лежал, чуть запрокинув голову, одна рука лежала под головой, другая — спокойно покоилась вдоль тела, во всей его позе было столько величия… Но его лицо… — Глаза Коркорана вдруг налились слезами, — Доран, я никогда и нигде в мире не видел такого лица! На нём сиял свет Вечности! Так спят бессмертные, Доран! Я не мистик, призраков могу только придумать. Мне не мерещилось. На лице этого монаха был отсвет совсем иного бытия, потаённое сияние Божественности. Так сияло во тьме Гефсимании лицо Господа. Я не спал до утра. Наутро мы уезжали… Я говорил вам, что не встречал среди ровесников друга… Но этого человека… Я сбивчиво проговорил ему на прощание несколько слов благодарности. «Grazie, amico mio» Мне так хотелось, чтобы в ответ он тоже назвал бы меня другом. Я загадал, что тогда непременно вернусь сюда — и навсегда.