Ольга Михайлова - Святой в миру

Забота брата и отца Дорана, которого он до тех пор едва замечал, была подлинным облегчением — он действительно смущался услугами сиделок, но мужскую помощь, деятельную, понимающую, скупую на эмоции, принимал, точнее, был вынужден принимать. Беспомощность страшно ударила по нему, пережитый в лесу ужас дал понимание хрупкости и уязвимости жизни. Удивляло и бесчувствие приятелей. Клэмент знал — слышал об опасности, ему угрожающей, но почему Коркоран и Доран плевали на эту угрозу?

Бэрил… Теперь Клэмент понял, почему в пансионе её назвали сокровищем. Чувство вины перед ней, осмысленное в долгие часы в лесу, теперь возвращалось бесконечным стыдом. Что он творил, Господи? Его сиятельство, сделавший ему резкий выговор, столь обозливший его, был тысячу раз прав. Сегодня сам Клэмент не находил слов, чтобы выразить отвращение к себе. Безразличие слепо. Если человек безразличен тебе, никогда его не познать. А ведь безразличие, холодность, беспечность, наша способность пройти мимо человека — неизмеримы. Мы закрываемся этим безразличием от самых близких людей и остаёмся слепы, а злая нелюбовь превращает в уродливое и самое прекрасное, которое мы не способны увидеть…

Коркоран сказал ему, что именно он, Стэнтон, наследует и титул, и имение. Клэмент выслушал это известие молча, глядя в потолок.

… В тот вечер Коркоран перед сном предложил Дорану выпить, и несколько расслабившись от коньячных паров, посетовал, что, хоть нагло и самонадеянно мнил себе знатоком в человеках, оказался последним глупцом. Кто бы мог подумать? Откуда? Почему? Как происходит эта непонятная метаморфоза человеческой души, совершенно пустой и жалкой ещё вчера, но ныне становящейся способной воспринять всю любовь мира? Да, скорби и горести, болезни и беды — вот что подлинно исцеляет нас, врачуя и укрепляя души, наполняя их светом любви, и воистину на этой земле есть только одно настоящее чудо — чудо преображения человеческой души. Все остальное — фокусы и выкрутасы.

— Опять же, удивительно, — философствовал Коркоран, — почему две души в почти равных испытаниях проявляют себя столь различно? Я всегда как-то по-новому удивлялся этой встрече со скорбью… Она — суд и спасение, но почему иные пустые души никогда и ничего не вмещают, и там, где смягчается камень, вдруг каменеет вата? И ничему нет предела — ни благородству, ни низости. Но я вынесу отсюда понимание, что человек непоправимо испорченным не бывает никогда. — Коркоран вздохнул, потом, болезненно поморщившись, продолжил, — знаете, Доран, я всегда несколько боюсь заглянуть другому в глаза, и тем самым дать ему повод вглядеться в глубины моей души. Тут и целомудрие, но и отторжение, и трусость. Сколько мне нужно мужества, чтобы сказать тому же Стэнтону — не лги, скажи мне, что тебе страшно, одиноко и ты не веришь, что даже твой брат отзовётся на твою боль…. Не отстраняй меня… Наше призвание — быть слугой ближнего, и все, что у меня есть, я должен быть готов отдать ему и никогда не упоминать о том и никакой благодарности не ожидать. Подлинно и жертвенно полюбить человека — это самое высшее, что нам дано. И как я слаб в этом! Оказывается, нужно гораздо больше мужества, чем это принято думать, чтобы назвать себя своим настоящим именем… Самонадеянный, горделивый дурак, вот я кто.

На следующее утро мисс Бэрил по просьбе мистера Коркорана пыталась было поговорить с мисс Софи, попросить навестить Клэмента. Ведь брат едва не погиб, и то и дело повторял в забытьи её имя. Бэрил выслушали с откровенной неприязнью, и резко отказали. Мисс Софи возненавидела теперь мистера Коркорана, но ничуть не полюбила мистера Стэнтона. Мисс Бэрил ничего не сказала, лишь бросила мимолётный взгляд на сестру, чья щека была стянута чем-то, напоминающим издали кровавого паука или багровую сороконожку. Она подумала, что мисс Софи не хочет, чтобы брат видел её столь обезображенной, но Софи в добавление к отказу сказала, что её нисколько не интересует мистер Стэнтон и попросила оставить её в покое.

Мисс Бэрил в спальне Стэнтона передала её слова кузену. Клэмент, к этому времени проснувшийся, услышал, как его брат сквозь зубы пробормотал, что душа сестры Софи вовсе не так пуста, как ему казалось. Болото, ей-богу. А ведь как пылко учила она его любить людей! Доран, вошедший в комнату, услышав слова мисс Стэнтон и реплику Коркорана, вздохнул, поняв, что вчерашняя сентиментальность и покаянное настроение мистера Коркорана были, видимо, следствием простого размягчения винными парами, и ныне вместе с оными парами и испарились. Мисс Бэрил тоже не поддержала суждение кузена.

— Полно вам, кузен, она просто в отчаянии, ведь лицо так обезображено! Может, со временем, шрам побелеет, и не будет так ужасен…

— С её лицом, дорогая Бэрил, ничего страшного не произошло, — на нём просто проступила её душа, только и всего.

— Мистер Коркоран!

— Я не прав? — Кристиан поднял кверху брови.

— Вы не понимаете, что значит для женщины утрата красоты!

— Красота женщины, дорогая кузина, в душе, если у женщины душа ангела, какая разница, как она выглядит, а в душе нашей дорогой сестрицы Софи — пауки да сороконожки.

— Не говорите так… — Мисс Бэрил молила, — она ведь любит вас…

— Наша Софи никого и никогда истинно полюбить не сможет, потому что является просто куклой — из кожи, волос и пакли внутри. Истинная любовь — самопожертвование, но такие, как она, умеют только требовать жертв и желать, чтобы ими восхищались. Её никогда не интересовало, что нужно объекту её любви. Она знала только то, в чем нуждалась сама.

Мисс Бэрил вздохнула. У неё не было слов осудить жестокость мистера Коркорана, но сам он решил, что её молчание — знак согласия с ним.

— Вы же сами знаете, что я прав, Бэрил.

— Я бы сказала, что если у моей сестры что-то и неладно с душой, — устало проговорила мисс Стэнтон, глядя в окно, — то мои братья не считаются с приличиями и позволяют себе излишне резкие высказывания.

Доран составил принесённые микстуры на стол и, ухмыляясь, вышел, мистер Коркоран тоже весело прыснул.

— Какая отповедь! Да, резкостью суждений мы с вашим братцем схожи. — Кристиан перестал улыбаться и уже серьёзно продолжил, — надо все-таки уговорить её зайти к нему. Ведь он кинулся разыскивать её на болотах, был так обеспокоен, неужели у неё нет ни чувства родственного долга, ни благодарности за его заботу и беспокойство о ней?

— В таких вещах она, как мне показалось, ещё менее сентиментальна, чем вы, кузен.

Тот ничуть не обиделся.

— Вас послушать, милая Бэрил, так я просто чудовище.

Мисс Бэрил снова вздохнула, опять рассмешив мистера Коркорана. Клэмент слушал сестру и кузена с закрытыми глазами, молчал. Он не притворялся спящим, просто открыть глаза не было сил. Странно, но он понял, прекрасно понял, о чем они говорили. Они считали Софи ничтожной и пустой бездушной куклой, утверждали, что она не может любить. Что за вздор? Как такое может говорить Коркоран, в которого Софи влюбилась до безумия? Но почему Софи все ещё ни разу не зашла навестить его? Что они называют любовью? Клэмент понимал, что не любим Софи, но ведь он думал, что ненавидим Коркораном. Но откуда проступили в том и братская забота, и помощь, и любовь? В последние дни, в дни болезни, он сам не переставал удивляться потаённому, но столь ощущаемому попечению брата о себе… Тот заботился о нём не как лакеи, которые явно брезговали его слабостью, но брат и отец Доран делали все, чтобы по-настоящему облегчить ему и боль, и слабость, и бремя болезни. И Бэрил… сестра проводила у его постели дни и ночи… И это притом, сколько вытерпела она от него за последние годы… А ведь он никогда не любил сестру. Странно всё.