Марина Одинец - Блуждающий огонек

Эта насмешка заставила Стрешнева гневно сжать челюсти, но он по-прежнему держал себя в руках и продолжил, словно его никто не прерывал:

— Но Таис оказалась крайне неблагодарной, обманула и его, и мое доверие. Она сбежала от своего благодетеля, прихватив с собой огромную сумму денег.

— И теперь он требует от вас возмещения убытков? — Габриэла откровенно захохотала в лицо Стрешневу. — Чем же я могу помочь вам?

— Вы должны знать, где она может скрываться. Скажите мне, и я буду перед вами в вечном долгу!

Габриэла равнодушно пожала плечами:

— Сказать? Я могу сказать, но уверяю, это нисколько не приблизит вас к желанной цели. Забудьте о Таисье и ищите другой способ возместить убытки.

— Вы знаете, где она? — вскинулся Стрешнев. — Я прошу вас, баронесса, скажите мне! Если вы не скажете, моя жизнь не будет стоить ни гроша!

Баронесса молчала. Подождав несколько мгновений, Стрешнев отступил от кареты, словно готовый смириться. Его безупречно красивое лицо, утратив светскую маску, стало совсем юным и трогательно-беззащитным. И Оршола, тайком наблюдавшая за ним из глубины кареты, негромко проговорила:

— Габриэла, скажи ему. Пусть он знает!

— Хорошо, — сухо отозвалась баронесса. — Как ни странно, нас с вами свела здесь одна и та же забота, Стрешнев…

Продолжение беседы прошло мимо сознания Кати, потому что Зимин, покончив с пуговицами, запустил руку под ее душегрею и принялся так активно щупать тело, что она едва не проглотила кляп. Задыхаясь от отвращения, девушка собрала все силы и, приподняв голову, ударила лбом в нависшее над ней распаленное от страсти лицо.

Зимин заорал от боли так громко, как это только было возможно, и поспешно отпрянул от Кати. Из носа у него пошла кровь. Ее голова тоже раскололась тупой болью, но девушка не обратила на это никакого внимания. Только бы Габриэла услышала и поняла…

Услышав этот душераздирающий вопль, Стрешнев едва не бросился к своей берлине, прерывая разговор, но удержался.

— А это что еще? — вздрогнула баронесса и высунулась из окна, пытаясь разглядеть стоявшую впереди берлину. — Что там у вас происходит? Что за крики? Боже милосердный, Стрешнев, вы что, торгуете теперь и мужчинами?

— Ну что вы, баронесса, какие глупости! — Стрешнев через силу улыбнулся. — Это всего лишь мой секретарь. Он страдает каталепсией, бедняга, и когда выходит из приступа, всегда страшно пугается и стонет, случается, даже кричит.

— Бог с вами, избавьте меня от подробностей! — отмахнулась баронесса. — Итак, я рассказала вам все, что знала, а теперь освободите дорогу и пропустите нас.

— Да, разумеется, — угрюмо кивнул Стрешнев. — Я ваш вечный должник, баронесса. Мое почтение, мадемуазель Есенская…

Не обращая внимания на Зимина, который, всхлипывая, запрокинул голову и прижал платок к пострадавшему носу, Катя, не веря своим ушам, прислушивалась к разговору. Этого не может быть! Неужели Габриэла и Оршола сейчас уедут?

Она надеялась до последней секунды. Баронесса негромко произнесла что-то по-венгерски, обращаясь к дочери, потом с глухим стуком поднялась оконная рама. Дверца берлины распахнулась, вызвав бешеное сердцебиение в груди Кати, но в салон с перекошенным от злобы лицом втиснулся Стрешнев. Гайдук захлопнул за ним дверь, снаружи хлестко ударили вожжи, и берлина, покачиваясь, двинулась вперед. Последняя ее надежда на спасение рухнула…

Стрешнев окинул пылающим яростью взглядом Зимина и Катю.

— Что здесь происходит? — прошипел он. — Кретин, ты что, другого времени не нашел?

Вне себя от гнева, он наотмашь ударил секретаря по щеке. Тот вздрогнул, закрываясь руками, и неожиданно расплакался.

— Прекрати! — грубо заорал Стрешнев. — Распустил нюни, тряпка! Не уймешься, сейчас выкину на дорогу к чертовой матери, под копыта лошадям!

Катя, лежавшая в полурасстегнутой одежде, прикрыла глаза, чтобы не видеть его искаженного злобой лица, в котором уже не осталось ничего человеческого. Зимин покорно затих, но Стрешнев долго еще бесновался, изощряясь в крайне непристойной ругани. Досталось не только секретарю, но и баронессе с дочерью. От подробного описания всех способов насильственного сношения, которым он собирался подвергнуть Габриэлу и Оршолу, Катю едва не стошнило. Но показалось ли ей или в самом деле в голосе Стрешнева, когда он говорил об Оршоле, звучали чуть ли не мечтательные нотки давнего, неистового вожделения, а не одного лишь желания выплеснуть злобу через грязные слова?

— А ты, дрянь, — он потряс судорожно сжатым кулаком перед самым лицом зажмурившейся Кати, — благодари Бога, что рожа смазливая, иначе бы в кровь разбил! Ничего, ты меня еще попомнишь! Сразу трое на тебе ездить будут, так что света белого не взвидишь!

— О, сударь, — всхлипнул Зимин, — это моя вина, не ее! Прошу, не наказывайте смугляночку!

— Закрой рот! — взвился Стрешнев. — Убью, как собаку!

Но наконец буря негодования подошла к завершению. Отхлебнув немного белого вина, поспешно налитого ему Зиминым в бокал из дорожного набора, молодой человек забил в ноздри порцию табака, чихнул и успокоился. Налитое кровью лицо постепенно приобрело естественный оттенок легкой смуглости, из прекрасных, серо-голубых глаз ушло выражение бешеного безумия, черты разгладились, и только чувственные губы остались недовольно поджатыми.

Как ни странно, Зимин первым отважился нарушить воцарившуюся тишину, заговорив со своим суровым господином:

— Сильвестр Родионович, я осмелюсь спросить… сообщила ли баронесса что-нибудь утешительное?

— Нет, — после паузы буркнул Стрешнев, не глядя на него. — Бита карта. В тюрьме Таис, в Вышнем Волочке, за убийство. И когда успела, тварь, и от Буяна сбежать с деньгами, и нового полюбовника угробить?.. Так что, если и были при ней какие-то деньги, где их теперь найдешь… Все в полицейских карманах увязло!

— Что же баронесса, — обдумав услышанное, робко продолжил Зимин, — не сумела помочь своей бывшей воспитаннице?

— Ну, как видишь, ездила к ней и даже стряпчего наняла в деле разобраться, — угрюмо отозвался Стрешнев. — Только безнадежно там все, как я понял… В общем, если смуглянка твоя не приглянется Буяну, он меня прикончит.

— Да разве ж это ваша вина, Сильвестр Родионович? — отозвался Зимин, печально посмотрев на Катю. — С Таисьи спрос, не с вас!

— Поди скажи ему это, когда он меня четвертовать начнет, — горько усмехнулся Стрешнев. — Все, Игнат, кончен разговор, не трави душу…

В салоне наступила долгая тишина, и Катя прислушалась к звукам извне, пытаясь определить, следует ли за ними карета мадам Канижай, или же отстала. Иногда ей казалось, что слабое, едва слышное дребезжание почтового колокольчика прорывается сквозь грохот колес и стук лошадиных копыт, но было ли это на самом деле или лишь в ее воображении, — кто знает. Впрочем, раз Стрешнев, по его словам, едет в Тверь, баронессе с ним по пути, так что она волей-неволей должна следовать той же дорогой.