Виктория Хэммонд - Искушение Марии д’Авалос

Мария смотрела на нее, приподняв брови.

— Фабрицио делает все что ему угодно, когда здесь бывает, — объяснила Мадделена. — Он живет у нас, когда приезжает в Неаполь, и ему нравится, когда портрет находится у него в комнате, вот его туда и перевешивают. А потом я возвращаю портрет сюда, снова и снова. Я должна внушить ему, чтобы он перестал забирать портрет отсюда. Ему очень хорошо известно, что я хочу, чтобы в этой комнате ничего не трогали. — Она взглянула на Беатриче и улыбнулась. — Твой отец был наставником Фабрицио, — объяснила она. — И предметом его обожания, и я понимаю, что ему хочется, чтоб портрет твоего отца висел в его комнате, но это лучший портрет Федериго, и он должен находиться здесь. Фабрицио прекрасно знает, что я люблю приходить сюда и смотреть на моего сына — и на тебя тоже, дорогая Мария.

Беатриче, собиравшаяся что-то сказать, встретилась взглядом с Марией. Мария поднесла пальцы к губам, призывая Беатриче промолчать, поскольку подозревала, что дочь собирается сказать — что, возможно, Фабрицио нравится изображение Марии.

Они втроем молча смотрели на очаровательную картину, пока слуги вешали ее обратно над сундуком. Беатриче подошла к Марии и, ухватившись за ее юбку, сказала:

— Не плачь, мама.

— Не буду, обещаю тебе.

Беатриче подошла к портрету и принялась рассматривать его. Ее мать, невеста, со скромно опущенными глазами, еще с пухлыми щеками в свои пятнадцать лет, и ее отец, с коротко остриженными волосами и серыми глазами, твердо глядящими на зрителя. Она действительно очень похожа на него, и у нее его глаза, как многие говорят.

— Через сколько лет после того, как был написан этот портрет, умер мой отец? — спросила она.

— Через три года, — ответила Мадделена. — Пойдем со мной, и я расскажу тебе все. Теперь ты достаточно большая, чтобы узнать об этом. Да, Мария?

Мария кивнула, доверяя Мадделене представить эту историю помягче.

— Давай на некоторое время оставим маму в покое. Я покажу тебе маленькую спальню, где ты спала.

Тонкие лучи яркого солнечного света просачивались сквозь полуприкрытые ставни. Мария провела руками по зеленому шелковому покрывалу на своей бывшей кровати. Здесь они с Федериго вместе взмывали ввысь. Когда она думала об их любви в постели, то рисовала себе мерцающие крылья ангелов, бьющиеся в невесомом, воздушном царстве, пронизанном золотыми лучами. В первые недели их брака было заказано новое изголовье кровати в виде распростертых крыльев ангела, и теперь, желая осязаемо вспомнить Федериго, она проводила пальцами по позолоченным перьям этих крыльев. Она украсила комнату в честь их любви: на голубых стенах укрепила гирлянды и арабески; между высокими окнами поместила круглые барельефы со смеющимися купидонами. На потолке размещались медальоны с небесными эмблемами.

Усевшись в позолоченное кресло рядом с кроватью, она снова стала рассматривать свадебный портрет. Художник передал красоту Федериго, но не его обаяние. Оно крылось главным образом в его оживленных движениях, открытой, щедрой натуре и заразительном смехе. Он был таким молодым и жизнелюбивым и умел подмечать комическую сторону вещей. В ранние дни их брака он проводил с Марией почти каждую минуту, и их личный мир в этой комнате был наполнен радостью и смехом. Он обожал рассказывать ей о разных вещах, но не в форме обучения, а развлекая своими неподражаемыми шутками. Мария стала не только женой и любовницей, но и благодарной публикой, которой жаждал молодой супруг. Она видела ироничную сторону его характера, на которую мало кто обращал внимание и которую уж точно не замечали его родственники. С одной стороны, он гордился, что он Карафа, а с другой стороны, шутил по поводу своей семьи. Излюбленной мишенью его насмешек был самый прославленный из всех Карафа: папа Павел IV. Благодаря родным и друзьям в Ватикане Федериго многое о нем узнал, хотя тот умер, когда Федериго был ребенком. Этот папа римский отличался лицемерием, любовью к догме и злоупотреблением властью — качествами, которые презирал Федериго, — и служил отличным объектом для сатиры. Фактически, Федериго единственный из всех Карафа признавал правду о своем дяде. Папа Павел был одним из самых неприятных высших сановников в истории Ватикана — непреклонный, авторитарный, фанатик-антисемит. Укрепление инквизиции в Риме при его участии привело к заточению кардиналов, которые ему не нравились. Никто не чувствовал себя при нем в безопасности. Он устроил в Риме первое еврейское гетто — это было частью плана по изгнанию евреев из всех городов Италии.

Одним из самых запомнившихся представлений лично для Марии был спектакль о реакции папы Павла на фреску «Страшный суд» в Сикстинской капелле в день, когда Микеланджело завершил ее. Мария давилась от смеха, когда Федериго преувеличенными жестами выражал возмущение, но в то же время она была в ужасе: ведь ее муж святотатствовал, высмеивая почитаемую фигуру папы римского.

— Закрасьте этот член и яйца, что так оскорбляют мой святой взор, — гремел Федериго, намекая на цензорскую кампанию папы Павла, который изводил Микеланджело с целью заставить художника переписать фреску. Федериго рассказал ей, что в кругах Ватикана эта история получила название «кампания фигового листка». — Я не потерплю аморальные и непристойные выходки этого Микеланджело, изображающего нагие фигуры с гениталиями. Это оскорбительно для меня. — А потом добавил, обратив взор к небесам с бессмысленно-блаженным выражением лица, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову: — И для Бога.

— Прекрати! Прекрати! — закричала Мария, зажав руками уши и икая от смеха.

— Я — орудие Бога, — заорал Федериго, хватая со стола свою шпагу и размахивая ею. — Нет, погодите-ка. — Он с глупым видом почесал в голове. — Это Бог — мое орудие. Его именем я очищу улицы Рима от всех еретиков, испанцев и евреев. Конец гуманизма в Ватикане! — завопил он, рубя воздух шпагой, а затем начертал ею большой крест, гнусавя с фанатичным видом: — Слава Фоме Аквинскому и догме!

В дверь громко постучали, и вошла Мадделена.

— Что здесь происходит? — сурово осведомилась она. — На кого ты кричишь?

Мария, с раскрасневшимся лицом, хихикая, натянула себе на голову простыни.

— Я рассказывал Марии о вкладе моего досточтимого дядюшки в духовный рост человечества, — спокойно ответил Федериго.

— Надеюсь, ты не позоришь нашу семью, Федериго, забивая невинную головку твоей жены таким вздором.

— Мама, — выдохнул Федериго с наигранным ужасом. — Как ты могла себе позволить назвать самого прославленного из всех Карафа вздором?