Сантьяго Мората - Тень фараона

Я пожал плечами.

– Когда я был маленьким, верил.

– Потому что об этом рассказывали как о том, что было на самом деле, и потому что скульптуры и фрески изображали фараона отважным воином и опытным охотником. А на самом деле он был почти таким же слабым, как Эхнатон. – Эйе подмигнул. – Но немного симпатичнее и с характером раненого льва, это точно. Попроси твоего отца рассказать тебе об ушедших фараонах. Он с радостью исполнит твою просьбу, а ты узнаешь много удивительного.

– А почему ты сам мне об этом не расскажешь?

– Потому что твой отец, говоря на эту тему, выходит из себя, и ты получишь редкую возможность понаблюдать за ним в такой момент.

Мы рассмеялись. Я отошел в угол.

– Я принес тебе из Ахетатона маленький подарок. Я не сумею надежно его сохранить, а ты сможешь.

Я показал ему бюст Нефертити. Старик задрожал всем телом, улыбка сошла с его губ.

– Это замечательно. Она поможет мне вынести ярость и бессилие.

Я обнял его.

– Тебе не придется скучать, предстоят большие дела. И тебе еще достанет сил на эту важную работу.

Я собрался идти, но он задержал меня.

– Послушай, Пи. Хотя Тут сделал царственной супругой Анхесенпаамон (мне было странно слышать имя Анхесен, подправленное в соответствии с новой верой, хотя что в этом было удивительного?), он думает о Нефертити день и ночь, он не только желает ее, но и не может примириться с тем, что ты ее увел у него из-под носа. Как только он узнает, что ты жив, а это случится обязательно, потому что у него всюду шпионы, особенно среди военных, к которым он питает недоверие и которых боится, он приложит все силы, чтобы тебя найти. Будь к этому готов.

Я кивнул, благодаря его за предостережение.

– Спасибо. Сражаясь рядом со своим отцом, я буду в безопасности, а если вернусь в Фивы героем войны, ему будет не так легко от меня избавиться.

– Ты прав, но будь осторожен. Учитывай все обстоятельства.

И мы расстались. Я заранее позаботился о фальшивых документах, паре лошадей и нескольких ценных вещах для обмена.

Пока я шел по дороге вдоль Нила, я старался успокоить душу перед предстоящими испытаниями. Я обильно и правильно питался, не забывал поддерживать физическую форму с помощью разных упражнений и как следует отдыхал, надеясь на то, что, когда условия жизни станут более суровыми, тело отблагодарит меня за краткие периоды безделья и удобства.

Я много думал о словах старого Эйе. Процветание царства зависело от веры, а вера, в свою очередь, – от пышных церемоний и празднеств, которые устраивали в честь богов фараон и жрецы. Это укрепляло доверие народа, который трудился день и ночь, возводя новые усыпальницы и храмы.

Как можно было знать, процветает ли страна? Это знание находилось в руках главнокомандующего, главного советника и верховного жреца. Фараон играл роль тряпичной куклы вроде тех, что делают дети бедняков, он мог лишь являть себя, не более того.

Система представлялась безупречной, и так было всегда: со времен первых фараонов правитель, Египет и боги занимали равноценные места, во всяком случае, так казалось. Однако сочетание этих четырех составляющих (четвертой был народ с его верой) могло меняться, что становилось причиной различных несовершенств. Если к этому прибавить интриги в борьбе за власть буквально в каждом сословии, то картина положения в стране получалась полной.

Расцвет династии, несомненно, наблюдался тогда, когда фараон обладал реальной властью и делился ею, а не наоборот, как происходит сейчас.

Я проклинал Эхнатона за то, что он растил меня в атмосфере любви и терпимости, позволяя мне чувствовать его обременительную человечность. Я предпочел бы железную дисциплину, царившую в былые времена, когда доступ к фараону, как и к любому другому богу, был бы мне строго заказан. Приемы такого воспитания я ощутил лишь тогда, когда во дворце уже командовали жрецы, свидетелем тому была моя спина. Будь Эхнатон окружен ореолом мистики и божественности, особенно в глазах своих детей и скромного слуги, каким был я, у нас не появилось бы возможности иметь собственные суждения.

По иронии судьбы, царствование, основанное на благих намерениях и поисках любви и мира, едва не погубило страну. И все потому, что о семейном конфликте знал только узкий круг людей, живших в маленьком городе. Вот в Фивах или Мемфисе ничего нельзя скрыть и ни на кого нельзя положиться.

Бедный безумец! Страдавший от неизлечимой болезни Эхнатон, конечно, знал, что он всего лишь человек, знал об отсутствии в себе божественного света и, как любой человек, захотел насладиться семейным счастьем, поддерживая иллюзию о своей божественной природе единственным способом, позволившим ему не порывать со своими верованиями и не изменять самому себе.

Опять этот холодный пот.

Возможно, он утратил веру. Не только в древних богов, но и в Атона, и в самого себя, и потому подчеркивал свою человечность. Придав ей официальный характер, он освободил свою семью от ига протокола и традиций, чтобы самому освободиться от традиционного лицемерия, однако его никто не понял. Возможно, он хотел изменить страну или, точно зная, что случится в будущем, хотел преподать своим детям урок человечности. Я со смехом представил себе, что сделал бы его отец, если бы у него родилось шесть дочерей.

Я так и не понял, был Эхнатон сумасшедшим или, напротив, слишком здравомыслящим. Возможно, его единственной ошибкой было то, что он отдалился от людей и позволил врагам узнать, что он слаб. Возможно, не препятствуй этому жрецы, его идеи проникли бы в египетское общество, хотя он никогда их открыто не провозглашал. Это служило доказательством его неуверенности в себе и в своей системе.

А может быть, жрецы постоянно держали фараона в изоляции, чтобы народ не узнал о его слабости и не потерял своей веры? Возможно, объяснение не может быть однозначным, но должно учитывать множество случайностей и совпадений.

Я потряс головой, так как опять столкнулся с неразрешимыми проблемами, и решил сосредоточиться на ближайшем будущем.

Вскоре я вновь оказался на борту обманчиво хрупкого корабля, который качало из стороны в сторону. Я думал о том, что боги, несомненно, существуют, ибо без их вмешательства эта ореховая скорлупка давно покоилась бы на дне моря.

Через несколько дней, прячась, словно преступник, я пробрался в расположение армии отца, но главнокомандующий, к моему негодованию, принял меня только через два дня. Ему нравилось заставлять меня ждать, чтобы, не проявив благоволения, ослабить мою решимость и сделать покорным, хотя он прекрасно меня знал и понимал, что подобные вещи со мной не проходят.

Наконец этот день настал. Достаточно изучив своего отца, я подошел и обнял его, не потому, что мне этого хотелось, а чтобы его позлить. Он поднялся и взял меня за руку, и это было немало, так как на большее он был неспособен.