Сергей Степанов - Любовь и разлука. Опальная невеста

Марья Долгорукова была погребена честно в соборе Вознесенского монастыря. Узнав, что царица преставилась, Марья Хлопова прошептала тихонько, чтобы не услышала любопытная Татьяна Минина, принесшая эту скорбную весть:

– Прости, Господи, ее грешную душу!

В согласии со святоотеческим преданием было устроено поминовение царицы на третий, девятый и сороковой день, ибо в эти дни ангелы трижды поставляют душу новопреставленной пред Господом. В сороковой день решается, блаженствовать ли душе в райских кущах или гореть в аду, ибо на сороковой день Спаситель вознесся к небу, сорок дней оплакивали праотца Иакова, после сорокадневного поста пророк Моисей получил от Бога скрижали Завета на горе Синай. Имя царицы было навечно записано в Панафидном приказе, дабы ежегодно заказывать в церквях молебны за упокой ее души.

Когда миновали сороковины, святейший патриарх Филарет призвал в свои палаты великого государя и царя Михаила Федоровича. Патриарх повел речь издалека, обиняками, стараясь не задеть чувств сына, удрученного кончиной супруги. Горе великое, вздыхал патриарх, но нам, христианам, надлежит смириться и не роптать, памятуя, что человек смертен и ему рано или поздно суждено переселиться в мир иной, где несть горя и печали. Однако прежде чем предстать пред судом Всевышнего, всякому христианину надлежит исполнить заповеди Божьи.

– Грех предаваться унынию! – увещевал патриарх. – Надобно, помолясь святым угодникам, подумать о новой женитьбе.

– Батюшка! Я хочу жениться и детишек завести.

– Похвально, похвально! – воскликнул Филарет, обрадованный тем, что сын быстро согласился с его доводами.

– Машенька Хлопова давно любезна моему сердцу. Нас пытались разлучить, однако судьба иначе повернулась. Я дал зарок на ней жениться, и слово мое крепко.

Патриарх надолго замолчал. Ему доносили, что Хлопова виделась с больной царицей. По возвращении сына с богомолья патриарх тайно допрашивал окольничего Валуева, и трепещущий исполин рассказал, как он провел опальную невесту в келью царицы, а после сопровождал туда государя. О чем они говорили, того окольничему не ведомо, но подле государыни находилась сенная боярышня Марья Милюкова и она, должно быть, слышала все разговоры. Послали именем святейшего патриарха тайно расспросить боярышню, но Милюкова забожилась, что знать ничего не знает и ведать не ведает, а когда к ней приступили с угрозами, попросту спустила патриаршего посланца с крыльца. Ждали, что святейший патриарх велит взять дерзкую девку в застенок, но Филарет смолчал, не желая ссориться с сыном. Сенная боярышня потому и дерзила, что чувствовала поддержку государя Михаила Федоровича.

Сначала патриарх понадеялся, что тайное свидание разочарует сына. Миша помнил свою невесту совсем юной, но минуло немало лет, а ведь девичий век недолог. Однако оказалось, что сын по-прежнему пленен Хлоповой. Надо, чтобы он сравнил постаревшую невесту с молодыми красавицами. Обдумав ответ, патриарх ласково сказал:

– Мы с матерью не супостаты родному сыну… Коли выбрал жену по нраву, ин так тому и бывать… Но и нас с матерью уважь… Марфа Ивановна хочет, чтобы в Москву свезли лучших невест для смотра… Покорись родительской воле, не нарушай прадедовский обычай.

– Напрасные хлопоты, батюшка! Никто мне не мил, опричь Машеньки.

– Ежели ни одна из невест не приглянется, неволить тебя не буду. Но сперва посмотри, а потом сам решай, кого произволишь взять в супруги.

– Благодарствую, батюшка! – Михаил Федорович горячо облобызал руку святейшего патриарха.

В Москву снова свозили невест. На сей раз числом поменьше, в основном из ближних к стольному граду уездов. Смотрины устроили скромные, ибо над всеми довлела недавняя смерть Марьи Долгоруковой. Отбор невест шел заведенным исстари порядком. Дворянских девиц на выданье отводили наверх на светлый чердак. Там они прохаживались мимо ближних боярынь, решавших, кого оставить для дальнейшего испытания, а кого отправить восвояси. Потом бабы-повитухи осмотрели девиц в мыльне и отобрали пригодных к чадорождению. Десять невест, одобренных повитухами, оставили в палатах приготовиться к последнему решающему испытанию.

Невесты были охвачены бурным волнением. Каждая старалась принарядиться, чтобы обратить на себя внимание государя. Изо всех углов светлого чердака раздавались их голоса, требующие то притираний, то цветных лент, то еще чего-нибудь необыкновенного, что должно было подчеркнуть их красоту и окончательно посрамить соперниц. Комнатные девки метались от одной невесты к другой, стараясь всем угодить, ибо каждая могла стать царицей и припомнить не вовремя поданное платье или небрежно заплетенную косу.

Одна только Марья Милюкова с усмешкой наблюдала за девичьим переполохом, зная, что никому из невест не суждено стать царицей, ибо государь уже сделал свой выбор. Ее независимое поведение заставляло невест с уважением посматривать на сенную боярышню. С ней разговаривали робко и заискивающе. Даже самая гордая из невест – дочь окольничего князя Григория Волконского искала покровительства Милюковой. Княжна жаловалась на свою бестолковую наперсницу. Привезенная княжной толстая девка шагу не могла ступить, чтобы не задеть серебряный умывальник или не уронить блюдо с поставца. В царских палатах ей все было в диковинку. Впервые увидав часы с золоченым слоном, толстуха застыла перед ними, изумленно раскрыв рот.

– Губы подбери, – насмешливо велела Милюкова. – Али в твоей деревне слоны не водятся?

– Не-а, – медленно шевеля толстыми губами, отвечала девка. – Лошади, коровы, козы… а энтих с хвостом на морде отродясь не водилось.

– Тебя как кличут? – осведомилась Милюкова, посмеиваясь над глуповатой толстухой.

– Дунька! – пробасила девка.

– Чего босая бегаешь? – спросила Милюкова, глядя на ее заскорузлые пятки.

– Тятька купил мне чоботы жолтики. Токмо жалко носить. Привычная я, да и пятки у меня толстые, даже по снегу не зябко.

– Ну, ин будем тебя кликать Дунькой толстопятой, – заключила ближняя боярышня под общий смех невест.

Прозвище сразу прижилось. «Дунька толстопятая! Беги скорей! Тебя княжна кличет!» – весело кричали комнатные девки. Дунька бежала на зов, тяжело топая по полу босыми пятками, а княжна Волконская выходила из себя, когда слышала про толстопятую. Поначалу все были уверены, что Дунька – холопка, потому что княжна обращалась с ней как с последней рабой. Но однажды княжна Волконская проговорилась Милюковой, что Дунька дворянская дочь и даже приходится ей дальней родственницей.

– Навязали дуру на мою голову! – сетовала княжна. – Дунька из захолустного Мещовска. Ее отец только по званию дворянин. До того убогий, что сам, позабыв дворянскую честь, ходит за сохой и рожь сеет. Носит мужицкое платье, а дочь щеголяет по избе в самых дешевых жолтиках. Он неделю валялся в ногах у моего батюшки, умолял взять его дочь в Москву, чтобы она хотя бы поела досыта. Вот она и жрет в три горла с утра до ночи!