Юлия Леонова - Звезда Любви

Только для тебя, — говорили его глаза.

Не стоит, — молча покачала она головой с грустной улыбкой.

Этот обмен взглядами не укрылся от Дарьи. Как долго он задержал ее ладонь в своей руке, как светились его глаза, когда смотрел на нее. Все так, как говорила Александра Платоновна. Все истинно так, la tendre amiti (нежная дружба). Закусив губу, Долли обратила свой взгляд к Павлу, что лишь хмуро глядел на застывшую у дороги пару. Отчего молчит? Отчего ни слова не скажет? Не прервет сей миг, что разрывает ей сердце в клочья. Не помня себя от терзаемой ревности и обиды, Даша, выхватив у конюха поводья своей каурой и легко взлетела в седло. Прочь, прочь отсюда! Подальше, не видеть, не слышать! Понукая лошадь, она послала ее с места в галоп, прямо через поле, как было ближе к Левашовке.

— Убьется, — прошептал Павел, глядя ей вслед. — Овражек там, не перескочить.

Вскочив в седло, он бросился следом. Расстояние между ними стремительно сокращалось, но Шеховской понимал, что ему не успеть.

— Долли! Остановись! — крикнул он ей вслед.

Но она не услышала его из-за топота копыт и ветра свистящего в ушах. Сердце стучало в груди также громко и часто, как копыта каурой по сухой пыльной земле. Лошадь, завидев овраг, взвилась на дыбы. Дарья отчаянно попыталась удержаться в дамском седле, изо всех сил цепляясь за поводья, но только сильнее заставляла волноваться животное. Сбросив всадницу, каурая успокоилась и замерла подле нее, словно извиняясь, ткнулась мордой в ее плечо. Осадив Буйного рядом с местом падения Дарьи, Павел соскочил с коня и опустился на колени рядом с ней.

— Жива, — выдохнул с облегчением, глядя в побелевшее лицо.

Небольшой куст боярышника на краю овражка смягчил падение. Даша силилась что-то сказать, но не могла издать ни звука. От силы удара об землю перехватило дыхание, с болью давался каждый вдох.

— Молчи, — поднимая ее на руки, приказал Шеховской.

Сергей сорвавшись с места, уже бежал к ним навстречу через поле. Передав ему на руки Дарью, Шеховской одарил его долгим осуждающим взглядом.

— Молите Бога, Сергей Александрович, чтобы все обошлось.

Серж ничего не сказал, только сверкнул глазами, осторожно принимая из рук князя свою супругу. Как бы ни был он встревожен, от него все же не укрылось, как схватился за левую руку Павел, чуть поморщившись от прострелившей мышцу боли.

Тут же подали коляску и послали за губернским доктором. Ехать решили в Закревское, поскольку оно было ближе Левашовки. Сергей не выпуская жену из объятий и догадываясь о причинах ее поступка, клял себя последними словами: забылся, едва увидел ее глаза, забылся настолько, что позволил тому, что так тщательно укрывал от чужих глаз ныне проступить наружу. Позволил чувству, что мучило его вырваться наружу, за один только миг счастья держать в руках ее руку, готов был душу отдать в тот момент.

Добравшись до усадьбы, Жюли распорядилась, чтобы графине Левашовой приготовили комнату, и не находя себе места от беспокойства, то и дело подходила к окну, высматривая на подъездной аллее двуколку, посланную за доктором.

— Поль, отчего так долго? Отчего они не едут? Где Менхель? Скажи мне, что все обойдется. Я думать боюсь, что она… — вцепившись в лацканы его сюртука, тихо плакала Жюли, пока муж гладил ее по плечам и напряженной спине, стараясь утешить.

— Все будет хорошо, ma cheriе. Все образуется, шептал он ей в волосы. — Дарья Степановна, несомненно, сильно ударилась, — говорил он, вспоминая потемневшие от боли глаза и бедное лицо, — но Господь милостив.

Врач, прибывший через два часа, осмотрел пострадавшую и попросил графа Левашова пройти с ним для конфиденциальной беседы. Спустя четверть часа, Серж бледный как полотно, вышел из кабинета князя Шеховского и направился в комнату, где поместили Дарью. Закрыв за собой двери, он опустился на колени рядом с кроватью, взяв в руки ее ладонь, прижался к ней губами.

— Прости меня, прости, милая. У нас еще будут дети, — прошептал он. — Я не знал… Зачем ты? — сглотнул он ком в горле.

Дарья повернулась к нему.

— Потому что люблю Вас, а Вы делаете мне больно.

— Я никогда больше… Обещаю, Долли, прости.

— Бог простит, Сергей Александрович, я же не могу, — отозвалась она. — Уйдите, прошу Вас.

Выйдя из спальни, Сергей тихо прикрыл за собой дверь, да так и застыл около них, не зная, куда ему идти, что делать, как сдержать, тот крик, что нынче рвался из груди. Отчего так жгло глаза, отчего так больно было дышать? Оттолкнувшись от стены, он последовал в библиотеку, которую заприметил еще, когда только собирался поговорить с доктором Менхелем. Ступив в полумрак комнаты: сумеречного света, что пытался проникнуть через окна, явно не хватало, чтобы прогнать, царивший ныне здесь сумрак, Сергей опустился в кресло, закрыв лицо руками. Он сам вот эти самыми руками разрушил то хрупкое, что в последнее время так осторожно, будто робкий росток пробивалось из-под земли, что совсем недавно возникло между ним и его женой. Разве не видел в ее глазах свет любви, нежность, только для него одного? Как вернуть теперь все это? Как, если она даже видеть его не желает? Как получить ее прощение?

Он не видел и не слышал ничего вокруг, оглушенный тем горем, что вдруг свалилось на него. Дитя, ни в чем не повинное дитя, стало жертвой его слепой страсти, что затмила ему рассудок. Как можно было потворствовать своим желаниям? Как можно было ставить под удар ту, о которой все еще печалилось сердце? Поистине, Шеховской и есть ее рыцарь, способный защитить ее от всех и даже от своего гнева, ибо только любящий человек способен сдержать свои эмоции, что так и грозили прорваться наружу, как он видел то по стиснутым зубам, по желвакам, ходившим на скулах.

Тихо отворилась дверь под рукой князя Шеховского. Неслышно ступая, Павел вошел в библиотеку, куда, как он заметил, удалился Сергей. Уж слишком долго он пробыл здесь. В полумраке комнаты он не сразу нашел его глазами. И когда глаза его привыкли к темноте, не сразу подошел, видя, как поникли широкие плечи, чуть вздрагивающие от беззвучных рыданий.

Два чувства боролись в нем ныне: развернуться и уйти, оставив того наедине со своим горем, или подойти. Вспоминая как самому было тяжело, как искал и не находил ни в чем опоры, только жалость, которую ненавидел пуще своей слабости, выбрал второе.

Опустив руку на плечо Левашова, заговорил тихо, чувствуя, как тот замер под его рукой:

— Слезы ни есть признак слабости, не нужно стыдиться их. Я и сам прошел через боль потери. Надо верить, Господь милостив, — повторил он ему слова, что совсем недавно говорил жене.

— Верить?! — поднялся Левашов. — Нет во мне веры, Павел Николаевич. Нет. Знаю, грех говорить так, но нет ее во мне нынче.