Эми Хармон - Потерянные сердца

Вашаки слушает Джона, но смотрит на меня, когда я говорю.

– Она не бежала от судьбы, – произносит Вашаки.

Я медленно качаю головой:

– Нет. Она всегда… сохраняла присутствие духа. Всегда стремилась к… трансценденции.

У Джона долго не выходит это перевести. Трудно объяснить, что такое трансценденция. Несколько минут они с Вашаки оживленно переговариваются, но я не понимаю ни слова.

– Вашаки хочет знать, как ей это удавалось, – говорит Джон, поворачиваясь ко мне.

«Разве ты злишься на птицу за то, что она может летать? Или на лошадь за ее стать? Или на медведя за его острые зубы и когти? За то, что он больше тебя? Сильнее? Этого не изменить, даже если уничтожить все, что ненавидишь. Ты все равно не станешь ни медведем, ни птицей, ни лошадью. Ненависть к мужчинам не поможет тебе стать мужчиной. Ненависть к своей утробе и груди, к слабости собственного тела не поможет тебе от них избавиться. Ты все равно будешь женщиной. Ненависть никогда ничего не исправит».

Мамин голос звучит у меня в голове, будто она снова рядом и делится со мной своей простой мудростью. Я передаю Вашаки то, что она сказала мне.

– Мама говорила, что трансценденция – это когда мы возвышаемся над тем, что не можем изменить, – добавляю я.

– Как узнать, что можно изменить, а что нет? – передает Джон вопрос Вашаки.

Я качаю головой. Ответ мне неизвестен.

– Мы не можем изменить то, что есть. И то, что было, – помедлив, произносит Джон. – Только то, что еще может произойти.

Это особый мир, который существует за пределами нашего мира. То, что может осуществиться.

Вашаки обдумывает это, а затем касается оленьей кожи и смотрит на меня. Он готов приступить.

– Этот сон… Это видение явилось ему несколько лет назад. Вашаки беспокоился, как бы шошонов не подмяли под себя другие племена, вытесненные со своих земель белыми. Он ушел один в пустыню, постился и молился… три дня. И вот что он увидел, – переводит Джон.

Вашаки ненадолго умолкает, прикрыв глаза и не двигаясь, как будто пытаясь вспомнить. Когда он снова начинает говорить, я перестаю думать. Я просто рисую – то пальцами, то кисточками из конского волоса, которые сделал для меня Джон, чтобы прорисовывать мелкие детали.

Вашаки рассказывает о повозках, которые двигаются сами, и о железных конях. Он описывает гигантских птиц, которые на самом деле и не птицы вовсе, и люди путешествуют на них в места, о существовании которых он даже не подозревал. Вашаки говорит, что мир станет маленьким, а земля изменится и индейцев не останется. Красная и голубая кровь сольются в одну кровь. В один народ. Голос Джона надламывается от переполняющих его чувств, а по моему лицу текут слезы, но я продолжаю слушать и рисовать, а Вашаки – говорить.

– Я видел свою жизнь. Рождение, смерть и то, что посередине. У меня на голове перья, в одной руке оружие, в другой трубка. Во сне мне велели… не воевать, – произносит он. – Выбирать трубку. Выбирать мир с белым человеком, когда это возможно. Так я и буду делать.

Вашаки уходит, не забрав картину. Наоми еще не закончила. Она работает уже много часов, почти не замечая моего присутствия. Я не даю фонарю погаснуть, а углям остыть, а она рисует. Ее запястья и платье из оленьей шкуры измазаны краской. У нее не осталось одежды, на которой не было бы следов краски. Наоми принялась за работу гладко причесанной, но ее коса успела растрепаться. Она рассеянно смахивает мешающие прядки с лица, оставляя на щеке черную полосу. Я собираю ее волосы и снова перевязываю веревочкой, поглядывая поверх ее головы на фантастический пейзаж, который она изобразила. Вздрогнув, Наоми поднимает на меня взгляд и касается своих волос.

– Они все в краске, да?

Я сажусь на корточки рядом с ней.

– Ага. У тебя все в краске. Но оно того стоило.

Она садится на пятки и окидывает взглядом свою работу.

– Я никогда раньше ничего подобного не делала. Но… Картина готова.

События из видения изображены по порядку, следуя за нитью рассказа Вашаки, четко прорисованные, но тающие по краям. Картина размытая, но в то же время ясная. Суровая, но не безысходная. Наоми удалось запечатлеть отчаяние и надежду Вашаки в извилистых линиях и несочетающихся сценах. Цвета, противоречия и связи сливаются в образ вождя.

– Это же его лицо! – изумленно восклицаю я. – Оно не сразу бросается в глаза, но теперь я только его и вижу.

– Оно проявилось постепенно. Его лицо рассказывает эту историю лучше, чем все остальное. Это же его видение.

– Наоми и ее лица, – говорю я. – Это… – Я делаю паузу, подбирая слово. – Это настоящая трансценденция.

Она мягко улыбается мне. Ее глаза влажно блестят.

– Как думаешь… ему понравится? – шепчет Наоми.

– Это не такая картина, чтобы нравиться или не нравиться, милая.

Она снова улыбается, услышав ласковое обращение, и гладит меня по щеке.

– Да, пожалуй, ты прав.

– Но, может, она подарит ему утешение… Придаст сил. Может, он посмотрит на нее, когда почувствует, что сбился с пути.

– Ты хороший человек, Джон Лоури. – Наоми прижимается ко мне, касается руками подбородка и целует в губы. – Ты хороший человек… И теперь у тебя все лицо в краске, – хихикает она. – Извини.

– Как и у тебя, – смеюсь я. – Но я знаю, куда пойти, чтобы это исправить. – Вечер поздний, на улице никого нет, а я мечтаю о том горячем источнике с тех самых пор, как мы пришли в долину.

Мы снимаем одежду, заворачиваемся в накидки из бизоньих шкур и на цыпочках выбираемся из спящего лагеря, направляясь к спрятанному среди деревьев водоему. Спугнув сову и кого-то покрупнее, мы опускаемся в блаженное тепло со вздохом и стоном удовольствия. Я захватил с собой кусок мыла. Мы отмываем от краски лицо и волосы Наоми, а вот руки у нее слишком сильно запачканы, чтобы это можно было исправить с помощью воды и мыла.

– Мои руки уже не спасти, – вздыхает она, осматривая их в свете фонаря.

– Мне нравятся эти пятна. В день нашего знакомства я заметил, что у тебя черные пальцы, помнишь?

– Помню. Я заметила твой взгляд. Ты не знал, как все это понимать.

– Я и не знаю, – шепчу я, поддразнивая ее. – Но без этих пятен ты не была бы собой.

– На мне их много, – тихо отвечает Наоми, и я понимаю, что речь не о краске.

Она опускает руки в воду и окунается в нее с головой, словно принимая новое крещение. Когда она выныривает, все ее внимание сосредоточено только на мне.

Наоми не была бы собой без пятен на руках и точно не была бы собой, если бы упустила возможность воспользоваться всеми преимуществами горячих источников. Мы спускаемся обратно в лагерь час спустя, перегревшиеся и теперь замерзающие. Кончики мокрых волос Наоми липнут к бизоньей шкуре, в которую она одета. Под нашими торопливыми шагами хрустит снег. Фонарь мы погасили, чтобы не жечь масло впустую. Он и не нужен: луна большая и висит высоко. Ее свет отражается от снега, превращая ночную темноту в мягкий серый сумрак.