Дженнифер Доннелли - Зимняя роза

– Вас, мистер Госсет, никак, забавляют подобные выходки? – спросил Эрскин, сердито посмотрев на помощника.

– Ничуть, сэр, – ответил Госсет, поспешив сделать хмурое лицо.

Да уж, гора навоза! – подумал Эрскин. Никто не посмел обвинить в этой дерзкой выходке уважаемого члена палаты от Хакни, но его почерк явно прослеживался.

После всеобщих выборов новое правительство Бальфура представило на рассмотрение «закон Тафф Вейла», обязывающий профсоюзы возмещать работодателям ущерб, который те понесли в результате забастовок. Возмущенный таким отношением к профсоюзам, уважаемый член парламента встал и во всеуслышание назвал закон навозной кучей, вонь от которой распространяется до небес. Спикер и премьер-министр тут же вынесли ему порицание, однако новости о готовящемся законе и возражениях парламентария появились едва ли не во всех вечерних газетах. Тем же вечером лондонские извозчики съехались к Парламентской площади и стали опорожнять там телеги с навозом, пока не образовалась целая гора. На нее водрузили фигуру Бальфура.

С «законом Тафф Вейла» премьер-министр и его партия и впрямь вляпались в навоз. Насколько глубоко – это стало понятным лишь около месяца назад, когда тори объявили всеобщие выборы, которые они проиграли. Либералы не только победили; они победили с разгромным счетом. Генри Кэмпбелл-Баннерман стал премьер-министром. Лейбористская партия тоже получила достаточно мест в парламенте. Новый премьер-министр поступил в высшей степени прагматично, признав растущее влияние молодой партии и сделав нескольких лейбористов министрами своего кабинета. В их числе оказался и уважаемый член палаты от Хакни.

Пока Эрскин и Госсет наблюдали за упомянутым парламентарием, он подъехал к входу для посетителей и заглушил двигатель.

– Здравствуйте, пристав Эрскин! Здравствуйте, помощник Госсет! Всегда рад вас видеть, – сказал он, его улыбка была широкой и теплой, но в глазах читался вызов.

– Взаимно, мистер Бристоу, – сухо ответил Эрскин.

– Можно нам войти? Я привел группу женщин, желающих поговорить со своими представителями, хоть и не избранными ими, но для них.

– Все в свое время, сэр. Вначале хотел бы высказать свое пожелание. Я желаю, чтобы мы оба начали новую сессию надлежащим образом.

– И я хочу того же, сэр.

– Рад слышать. В таком случае, мистер Бристоу, мы поймем друг друга. На сей раз не должно быть никакой гнилой капусты, орущих младенцев и навозных гор… – Эрскин сердито посмотрел на миниатюрную женщину в длинном пальто и широкополой шляпе. – И никаких миссис Панкхёрст!

Бристоу разочарованно посмотрел на Эрскина. Миссис Панкхёрст не собиралась отступать и затеяла с парламентским приставом словесную перепалку. Эрскин слушал и морщился, а миссис Панкхёрст изливала свое возмущение. Она говорила, что ни в сегодняшней речи короля, ни в прочих выступлениях не прозвучало и намека на намерение правительства предоставить женщинам право голоса. Это было пощечиной всем британским женщинам, отрицанием их титанических усилий в борьбе за равные права, вопиющим предательством их надежд. А потому она и все женщины, пришедшие сюда, требуют объяснений от своих представителей.

– Вот что, миссис Панкхёрст, я не пропущу вас в Центральное лобби. И остальных тоже. Ничего подобного не будет, – начал Эрскин.

– Миссис Панкхёрст имеет все права встретиться со своим представителем, – сказал Бристоу. – Будучи британской гражданкой, она может беседовать с ним в Центральном лобби. То же касается и остальных женщин.

– Сэр! – донеслось из толпы. – Вы отказываетесь впустить женщин?

Эрскин посмотрел на задавшего вопрос. То был репортер «Таймс», держащий наготове блокнот и самопишущую ручку. Еще дюжина репортеров последовала примеру собрата. Эрскин вздохнул. Будучи военным до мозга костей, он умел признавать поражение. Лучше благородное отступление, нежели кровавое побоище.

– Я не могу впустить всех разом, – сказал Эрскин, вновь поворачиваясь к Бристоу. – Их слишком много.

– Скольких вы можете впустить?

– Пятерых.

– Пятьдесят.

– Тридцать.

– Договорились.

Эрскин и Госсет принялись открывать двери входа для посетителей. В это время пошел дождь.

– По-моему, нам стоит вынести ожидающим зонтики, – сказал Бристоу. – И угостить их горячим чаем. Что скажете?

– Мистер Бристоу, разве я похож на дворецкого? – спросил Эрскин.

– Я все организую сам. Я лишь спрашивал вашего разрешения. Погода на дворе ненастная, а женщины – создания хрупкие.

– Угу, – язвительно хмыкнул Эрскин. – Хрупкие, как тигры.

Бристоу въехал в зал Святого Стефана, поднявшись по пандусу, специально устроенному для него, затем сделал резкий поворот в сторону столовой, чтобы распорядиться насчет чая.

– Следите за скоростью! – крикнул ему вслед Эрскин.

Бристоу махнул рукой, показывая, что понял.

– В прошлом году вы сбили троих швейцаров. И повредили пьедестал статуи Кромвеля!

Когда собравшиеся выделили из своих рядов тридцать делегаток, Госсет сопроводил их в Центральное лобби. Эрскин смотрел на оставшуюся толпу мокрых, забрызганных грязью женщин. Сердитыми голосами они скандировали лозунги, требуя избирательных прав. По крайней мере, кому-то из них достанется чашка горячего чая и зонтик. Бристоу об этом позаботился, а затем вернулся к толпе, чтобы выслушать жалобы женщин своего округа, пешком пришедших к Вестминстеру из Хакни. И как он что-то слышит в этом гуле? – удивлялся Эрскин.

– Это только первый день, – устало заметил он вернувшемуся помощнику. – Парламент едва успел вновь открыться, а нас уже атакуют.

Госсет улыбнулся:

– У меня друг служил в Китае во времена Боксерского восстания. По его словам, когда китайцы хотят пожелать зла, они говорят: «Желаем вам жить в интересные времена».

– Можете не сомневаться, мистер Госсет, нас впереди ждут очень интересные времена. Пока мистер Бристоу заседает в парламенте, недостатка в интересных временах не будет.

– Что, Мэггс, еще налить? – спросил Сид Бакстер.

– Хотя и не надо бы, но я выпью, – сказала Мэгги Карр.

– Вот и умница.

Сид плеснул в стаканы. Каждая капелька была на вес золота и стоила почти столько же. Виски, когда он мог себе это позволить, привозили сюда из Найроби, а это два дня пути на воловьей упряжке. Кто-то дрожал бы над бутылкой, но не Сид. Он наливал не скупясь.

Большинство людей, проявляя щедрость, делали это, потому что считали жизнь скоротечной и торопились взять от нее все. Сид Бакстер был щедр, поскольку знал, что жизнь длинна. Когда она стала тебе бесполезна, то будет тянуться еле-еле. Это счастье скоротечно, а вовсе не жизнь, и когда оно тебя посещает, подарив прекрасный вечер с другом, такое надо ценить. И Сид ценил эти мгновения.