Лариса Шубникова - Светоч

Владка слезы не удержала, смахнула со щеки прозрачную соль рукавом бабьей рубахи. Вспомнила Добромилу, что отговаривала от обряда с Нежатой. Потом легонько коснулась дара:

– Дядька Вадим, ты жёнку свою не ругай. Тяжко ей, и тебе тяжко. Горе такое вдвоём надо нести, а вы порознь. Ты домой вернись и поплачь с нею вместе. Верь мне, знаю, что так надо, – и положила ладонь на плечо пожившего воя.

Окатило даром, просветлело перед взором. Открылось Владке многое о сивоусом: боль его, мудрость, а промеж того истая любовь к родным сыновьям, жене и Глебу-племяннику. Не смогла отвернуться от горюшка чужого, тронула даром дядьку и влила в него малую каплю силушки. Горечь утраты исцелить не могла никак, то неизбывно и навечно, так хоть немного облегчить бремя тяжкое.

Вадим улыбнулся светло:

– Чудные дела. Вот побалакал с тобой и вроде легшее стало. А ведь непростая ты, Влада. Но добрая, хоть и гордячка, – почесал нос, раздумал: – Не ходи к Скорам, сгинешь. Не от работы, так жёнки Нежатины заклюют. Ведуний-то недолюбливают, а красавиц тем паче. В Новограде поселимся у ткача Кривого, посадника. Так ты сыщи меня, если совсем невмоготу станет. Дурью-то не майся, не терпи, как Зимка моя. Такая пава, как ты одна не останется. Лучшей доли ищи для себя, Влада, не жди, когда само в руки упадет. Разумела ли?

– Благо тебе, дяденька. Разумела. Я к мужу иду, не к чужому.

– Не к чужому, говоришь? За два года-то, чай, забыл какая ты. Эх, сердешная, на что надёжа твоя, не пойму, – Вадим вздохнул тяжко да и зашагал к поляне, где уж народец собрался вечерять.

Владка смотрела вослед уходящему доброму дядьке, наново вспоминая Добромилу. Ведь упреждала бабушка и говорила так же, как и поживший вой. Да и сама ведунья чуяла, что ничего доброго не получится, однако сердечко трепетливое стучало, ждало встречи с любым. Билось больно, будто вырваться хотело, взлететь и податься туда, где нет тоски-кручины, где небо синее-синее, а по нему облачка сметанные.

Вечерять Владка не пошла, не хотела ни взглядов жадных от насадников, ни доброты Вадимовой, а пуще всего не желала смотреть на Глеба. Оно и понятно: какому гордецу хочется жалости от другого гордеца? С теми мыслями и пошла ведунья по бережку смотреть на тихие речные воды, на солнце, уходящее за далекую горушку, да на зелень нежную, что взрастала, рвалась к живи.

За соснами, что спускаясь к воде, кривили стволы свои шершавые, увидала песчаный отвал, туда и отправилась. Знала, что земля там теплая – и присесть, и поплакать, коли станет совсем горьк9о. Шагала сторожко, боясь оступиться на рыхлом песке, подошла к воде и опустила в нее обе руки. Приласкала Волхов, шепнула ему слов:

– Хорошо тебе, привольно. Течешь-бежишь, горюшка не ведаешь. Зимой спишь тихонько, по весне оживаешь. И так вечно. И покойно, и отрадно, – шептала разное, а всё для того, чтобы думок своих не слышать: те, невеселые, хранили в себе Нежату, руки его крепкие и тёплые, плечи широкие, губы жадные.

Влада вздоха тяжкого не сдержала, поднялась и приложила мокрые ладони к щекам, что запылали от думок сладких, любовных. И как не пылать? Два года ни ласки, ни поцелуя крепкого, ни любви телесной. А ведь помнила ведунья, как жарко любил её муж, как нежил и голубил.

Малый миг спустя, услыхала Влада тихий всплеск, обернулась и увидала, как из воды выходит…Нежата? Едва не вскрикнула от изумления, да ком в горле встал. Прижала руки к груди унять сердечко, что стрекотало громко и радостно. Кинулась к любому, но опомнилась скоро. Откуда тут взяться мужу? Ужель солнце ослепило уходящее, кинуло в глаза морок, разума лишило? Ужель ошиблась? Да нет же, он! И плечи широкие, и руки крепкие, и косица. Он!

Смотрела жадно, как стекают прозрачные капли по широкой груди, как бегут по животу, как тело блестит влажно, будто в Ярилин день 51. Но в разум вошла, попятилась и схоронилась за тонкой сосенкой, не разумея, что та, бедняжка, укрыть её не сможет никак.

– Всё разглядела или еще полюбуешься, Влада Скор? – Голос Глеба – не злой, наглый – спугнул морок, кинул Владку в жар стыдливый.

Глава 9

– Все разглядела или еще полюбуешься, Влада Скор? – Глеб выговаривал, но думал иное.

Приметил и ведунью, и взгляд ее горячий, едва не опаляющий. Понял, что смотрела на него не волхва, но женщина. Та, что тоскует и любви ждет. Разумел и то, что сам глядел на мужатую не без интереса, того самого, который толкает на дурость и старого, и молодого.

– Что ж молчишь? Ты уж скажи, порты надевать или тебя обождать? – порты-то натянул, но ехидничал, говорил обидное, чтобы себя унять. – Да ты не прячься, иди поближе. Авось, сговоримся.

Ждал, что сбежит, уготовился вослед свистать обидно, а она и не ушла вовсе. Шагнула из-за кривенькой сосенки и прямо к нему двинулась:

– Дурного обо мне не думай, Глеб. На тебя смотрела, а другого видела. Не инако солнце ослепило, разгулялось к закату, – румянилась, но глаз не опускала. – Поблазнилось мне.

Сказала правду, а Глеб насупился. Оно и понятно, какому ж парню понравится, что красавица не о нем вздыхает? Смотрит на него, а видит другого?

– Как скажешь, – поднял рубаху, встряхнул и надел, опоясался и присел косу от воды отжать, сапоги натянуть.

Приметил, что Влада шагнула уйти, хотел смолчать, но будто кто за язык дёрнул:

– Погоди, вместе пойдем. Или боязно? Я, может, дурного и не подумаю, а вот народ вдоволь позубоскалит. Скорова жена, да опричь Волка Лютого.

– Ты иди, там уж варево поспело. Сыта я, не хочу ничего, – сказала ровно, но все одно, Глеб почуял, что горько ведунье, безрадостно.

– Сыта по горло? Чем же?

Сказал и смотрел на то, как вздрагивает Влада, как сжимается, будто не словом в нее кинул, а стрелой угодил промеж лопаток. Как клонится голова ее, как косы уныло вьются по высокой груди, блестят на закатном солнце.

Не ответила чужая жена, отвернулась и пошла тихо, ступая по кромке воды, что накатывала на песчаный берег.

– Погоди, – вскочил и кинулся за ней, себя не разумея. – Чего смурная? Обидел кто?

– Нет, – головой покачала.

Глеб смотрел на тонкую шею, меж двух светлых кос, на позвонок, что натягивал гладкую кожу, манил Чермного, дурманил. В думки вскочило только одно – ворожит волхва, иначе откуда дурь и блажь?

– Оберег свой сними и на песок кинь. Сей миг. Инако сам сдёрну и закину в Волхов. И ворожить со мной не смей более. Разумела? – вызверился, кулаки сжал до хруста.

Она обернулась и глядела изумленно, да так, что брови соболиные едва не выше лба подскочили:

– Не волховала я, ворожбы не творила. Что ты? – не убоялась злого Глеба, стояла прямо, глаз не опускала. – Сил во мне нет. Те, что Светоч дал, берегу. Лада Пресветлая тому порукой. Ею клянусь.

– Врешь, – Глеб и верил, и не верил. – Сними, сказал.