Лариса Шубникова - Светоч

Глеб зубы сжал, едва унял в себе гнев непрошенный! Ухватил рукой Перуново Колесо 35, зажал в ладони; уберег Златоусый 36, сдержал от дурости и пелену яростную с глаз смахнул. Но Чермный не оставил народец без ответа ехидного: выезжая из веси завыл волком, да громко так, заливисто. Тем и напугал бабу, что пряталась за избой; та взвизгнула, да и уселась на землю. Глеб видел, как она открывает и закрывает рот, будто рыба на бережку.

Дальше ехали в молчании: кто посапывал на ходу, кто грыз сухарь последней муки, а кто тихо напевал во славу богов светлых и всяких иных, каких привык почитать с рождения. У Загорянской веси лошадей понукнули и прошли быстро меж опустевших подворий.

– Глебка, не инако упредили, что мы идем, – Вадим нахмурился, дернул себя за сивый ус. – Видал? Пусто все. По схронам уселись.

– Оно и лучше, – Глеб не смотрел по сторонам, – Ходу давай, Вадим, иначе не поспеем к насаде в Вешень.

– Ужель один пойдешь в Новоград? Дурень, как есть дурень.

– Один. А ты, сивоусый, язык прикуси. Еще раз дурнем назовёшь, я тебе по сопатке тресну, и не погляжу, что ты дядька мне. Я Глеб Чермный, Волк Лютый. Пусть и бывший, пусть и младший, но сын главы рода. Если ты, родня, лаешь меня, то с чего ж чужим меня почитать? – и сказал-то негромко, незло, но Вадим голову опустил виновато.

– Ладно, не лайся. Как я тебя отпущу? Глеб, вот как хочешь, а пойду с тобой, – Вадим стукнул себя кулаком в грудь, да так, что от рубахи поднялась пыль, которая прилипла дорогой.

– Разбежался. Меня жёнка твоя со свету сживет, если домой тебя не верну к пахоте. Делай так, как уговорились. Осядешь с десятком в Окунях, дождешься, когда ватага моя подойдет. Да вернусь я, куда денусь? Вадим, если что, как воротишься в Чермное, отдай Голубе Вторак, вдовице, – Глеб вытянул из-за пояса обруч золотой и протянул дядьке.

Вадим смолчал, но хмыкнул ехидно, а уж потом и засмеялся в голос:

– Вона как. Серчает, если уж златом откупаешься? Такой подарок запросто так не кидают. Никак насулил вд о вой с три короба? А красивая она, Голуба-то, как есть ладушка. Взял бы ее, Глеб. Вот тебе и жена, и дети. Ужель не народишь себе замену в яви? Так и уйдешь на мост 37безо всякой памяти? Ты ж теперь изверг, так начни свой род, волчий.

– Кому что, дядька. Может, доля моя такая? Полотно, чай, соткано, и будет так, как будет. А я стану делать так, как разумею. На мост взойду со своей поклажей какая будет к тому дню невеселому. Что ты ржёшь, как мерин стоялый? Голубе откуп отдай, не забудь, – Глеб и сердиться не хотел на дядьку, но чуял за собой вину перед пригожей бабой, что любила его жарко с начала холодной весны, не опасаясь его, Лютого.

– Отлезь. Чего ты тревожишься о Голубе? Чай, одна не останется. Родит от тебя, так с руками в любой род оторвут 38. Сын от воя Чермного, да еще от волка лютого, приданое немалое. Это тебе не колты 39золотые.

Глеб не ответил, накинул мятль не плечи и высвистал коню, а тот, услыхав, пошел бодро. Отрядец подтянулся и вслед за вожаком потёк борзо. Прошли чрез лесок негустой, и на повороте к Вешенскому большаку увидали вдалеке торговый обоз: пяток подвод и десяток конных.

– Догоним? – Вадим засунул в рот сухарь, захрустел, но Глеб видел, как загорелись глаза дядькины, как напомнила о себе кровушка ушкуйная 40, что дала начало богатству рода Чермных.

– А давай, старый пень, – Глеб вытянул из переметной сумы шелом, поправил опояску с мечом: – Трогай! Вборзе догоним! Людишек не трогать, добришко не щипать! Так, для острастки.

Вои загомонили, оправили кольчуги, засвистали и пошли скорым ходом пугать обозников. А как иначе? Запросто так по сторонам гляделки пялить – со скуки издохнуть.

Пыль взметнулась из-под копыт лошадиных, воздух вздрогнул от громкого и удалого посвиста, а кровь потекла быстрее, разгорячилась скорой добычей! Обозец окружили, скинули из сёдел наземь оружных; калечить не стали, но упредили крепкими тумаками, чтоб не смели голов поднимать.

Вои Чермного стянули с подводы купца, что вёл обоз, принялись шутить, выспрашивать. Иные потянулись к товару, но не сыскали диковинного: мучица последняя, лён, бочки с солониной и сушёная рыбка.

– Ты глянь, какая пташка попалась! – Оська безухий засвистел довольно. – Чьих будешь, красавица?

Глеб потянулся на женский визг, подвёл коня к опрокинутой подводе и увидал рыжую девку. Оглядел рубаху ее, понял, что баба безмужняя 41. Орала так, что впору уши затыкать:

– Пусти! Пусти, лешак 42! Чтоб тебя мавка 43в болото сволокла! Не тронь! – и рвалась из рук Оськи, норовила глаза ему выцарапать.

– Пусти ее, Осьма, – Глеб только бровью повёл, и вой послушно опустил руки, шагнул подале. – Не трогай крикунью, инако нечисть набежит на ее ор. Ну, или у самой пуп развяжется.

– Ох ты… – Оська поправил шелом, что наполз на глаза, – а это кто?

Чермный и сам прикипел взглядом к бабе, что стояла тихо близ подводы. Приметил и две косы, и вышивку на тонкой рубахе, и связку оберегов на ее опояске. Заглянул в глаза, потонув в их жемчужной серости. Однако в разум вошел скоро, поняв, что непростая перед ним.

Она тем временем подошла ближе и встала между рыжей девкой и Глебом, что крепко держал поводья коня. Глаз не опускала, головы не клонила. Спину держала ровно, и только на белой шее вздувалась и опадала жилка. Глеб не заметил бы ее страха и той жилки, но засмотрелся на волосы, что трепал весенний ветер, а те ластились к щекам и шее непростой бабы. Сияли косы на солнце полуденном не хуже золота, ложились пряди по ветру, словно улететь хотели.

– Чьих? – спросил тихо, грозно, и сошел с коня, встав рядом с красавицей.

– Влада, знахарка Загорянская. А ты кто будешь? – говорила тихо, смотрела сторожко.

– Я не спрашивал кто ты, я спросил чьих? Была б девица, так я разумел бы, что знахарка безродная. А ты мужатая. Чьих? – чуял, что скрывается, с того и навис над ней, пугал и ждал ответа.

Она промолчала, а Глеб протянул руку и ухватил ее за плечо: хотел встряхнуть легонько, чтоб развязать язык упрямице. Как только ладонь его коснулась Влады, глаза ее сверкнули огненными искрами – почти незаметно, будто на дне колодца мелькнула малая звездочка.

– Волхва? – Глеб отступил на шаг, положил руку на рукоять меча. – Какого лешего… Мужатая и волхва? Отвечай, чьих? Верь, глазом не моргну, голову снесу с плеч. Нежить рядом с собой терпеть не стану.

– Влада Скор. Жена Нежаты Скора, – сказала и застыла.

Застыл и сам Глеб. О Нежате Скоре слыхал и не единожды. Знал, что рядом с князем-братом был неотлучно, знал и то, что Завид его слушал. Стало быть, жена ворога? Глеб потонул в думках, не разумея, отчего жёнка княжьего брата одна на дороге с худым обозом. Оглянулся, ища воев княжеских, но никого не приметил. Миг спустя понял, что Влада, должно быть, меньшуха, а потому и почёта ей никакого. Припомнил, что Нежата Скор взял в жены о прошлом годе дочку дельца кузнечного Мирославу Житную. А по зиме еще и Любаву Смирных, родовитую и богатую дочь купчины Милонега из Плескова 44.