Роксана Гедеон - Великий страх

Я готова была испепелить Франсуа взглядом. Чего я никогда не могла спокойно терпеть, так это глупости в мужчинах. Эмманюэль был глуп… И я с ним всегда ссорилась. Что, история повторяется?

– Сюзанна, – сказал он, сдерживаясь, – я согласен, что вы, быть может, не строили заранее никаких планов, но все равно ваш наряд никуда не годится. Пожалуйста, ступайте переоденьтесь. Я не могу взять вас с собой в таком виде…

– Почему? – спросила я. – Что во мне такого ужасного?

– Все скажут, что вы аристократка; меня освищут в Собрании.

– Сто раз уже слышала такой аргумент! Уж не следует ли из этого, что вы стыдитесь своей жены, стыдитесь ее прошлого?!

– Не больше, чем стыдились бы вы, если бы я с вами явился к королю.

Я сжала зубы. Все это начинало мне очень не нравиться. Франсуа должен принимать меня такой, какова я есть, он не имеет права меня перевоспитывать! Да, я аристократка, и он это знал. Кроме того, я взрослая женщина, и то, что я люблю его, еще не основание для того, чтобы помыкать мною…

– Во что же, сударь, вы прикажете мне одеться? – холодно спросила я наконец.

– У вас сколько угодно нарядов, выберите такой, в котором нет ничего белого.

– А белый цвет вы мне запрещаете!

– Да. К тому же никто не является на праздник Федерации без революционной трехцветной кокарды. Вам тоже следует надеть ее.

Холодок пробежал у меня по спине. Я вспомнила вдруг, как год назад, приехав в Париж в повозке вместе с адмиралом, я против своей воли попала в Пале-Рояль, как была брошена там на произвол судьбы, рискуя в любую минуту быть узнанной и растерзанной чернью… А Франсуа подался вслед за колонной мятежников. Помнится, он тогда заставил меня прицепить к шляпе зеленый кленовый лист.

Ах, как неприятно было вспоминать это! Вся былая злость с прежней силой всколыхнулась во мне, щеки запылали. Он не любит меня, не любит ни капли, иначе бы он постарался понять меня хоть чуть-чуть!

– Вы хотите, чтобы я красовалась в вашей дрянной кокарде? – вскричала я, не в силах больше сдерживаться. – Невысок же ваш вкус, сударь, и невелика ваша любовь ко мне, если вы заставляете вашу жену надевать подобные тряпки!

Кровь бросилась ему в голову. Я сознавала, что, наверное, сказала лишнее, что задела его политические идеалы, но я была беременна, следовательно, капризна и подвержена слабостям и вполне справедливо полагала, что в любом случае щадить должен он меня, а не я его!

– Вы смеете называть патриотическую кокарду дрянной тряпкой? – загремел он.

– Да, я считаю именно так, и не думаю, что мне лучше лицемерить перед вами.

– Под этой тряпкой свободные французы штурмовали оплот деспотизма – Бастилию! Осаждали в октябре Версаль!

– О, какие слова, сударь! – воскликнула я в бешенстве. – Право, за вашими свободными французами на самом деле ничего не числится, кроме бунтов, разбоев и грабежей, и их знамя пока так же презренно, как и они сами. С белой кокардой связана вся слава Франции; под белыми знаменами короля сражались храбрецы при Каселе и Фонтенуа, у Орлеана и у Павии… Белое знамя овеяно тысячелетней славой, и вот тогда, когда ваша трехцветная тряпка будет иметь честь хоть в чем-то сравняться с ним, я, пожалуй, надену это патриотическое отличие. Правда, это случится явно не сегодня…

– Вы роялистка до мозга костей! Вы готовы предать революцию! Даже в Собрании от крайне правых я не слышу таких безумных речей!

– Вы ошибаетесь, сударь! – сказала я запальчиво, но не смогла скрыть горечи, проскользнувшей в голосе. – Уж меня-то менее всего можно назвать предательницей… Я никогда не клялась революции в верности, я всегда ненавидела ее, и я не предала ни одного из своих убеждений.

– Вы безумны, – ледяным тоном произнес Франсуа. – Счастье ваше, что подобные речи слышу только я. То, что вы говорите, – просто кошмарно! И я не удивлюсь, если узнаю, что по ночам вы орошаете подушку слезами, рыдая о старом Версале!

Мне стало дурно, и дрожь пробежала по телу. Версаль и мое прошлое не заслужили, чтобы о них отзывались таким убийственно-насмешливым тоном! Уж в них-то было куда меньше глупостей и маразма, чем сейчас… В прошлом я никому не делала зла, я тратила огромные суммы на благотворительность – именно поэтому Клавьер держит меня сейчас в таких жестких тисках, – так почему же я должна стыдиться того, что было, и скрывать то, что тоскую о Версале?

У меня не было больше сил спорить с этим бесчувственным человеком, я готова была зарыдать и убежать из комнаты. Почему он не уходит? Неужели он полагает, что я все-таки соглашусь надеть эту проклятую кокарду?

Словно услышав мои мысли, Франсуа холодно взялся за шляпу и, ничего не сказав, вышел. Я слишком хорошо знала его, чтобы думать, что он вернется и утешит меня. Он придет только вечером… И мириться, как всегда, придется мне.

Я налила себе стакан воды и медленно опустилась в кресло, снова и снова вспоминая подробности этого разговора. Это была наша первая серьезная ссора за месяц супружеской жизни. Мелкие размолвки, конечно, бывали и раньше, но чтоб вот так, открыто, по-крупному… И подумать только, ему ничуть меня не жаль!

Он не оценил и не понял моей жертвы… Ради него я порвала со светом, подавила в себе все истинные взгляды и привязанности, жестоко уязвила в самое сердце Марию Антуанетту, словом, я безжалостно обрубила все нити, связывавшие меня с прошлым. Конечно, я не унижалась до того, чтобы объяснять ему это вслух. Но неужели он глуп? Как можно не видеть того, что лежит на ладони?

Стало быть, он не видит. Ему бы хотелось перекроить меня по своему образцу, заставить меня смеяться тогда, когда мне хочется плакать, и веселиться на пепелище моего прошлого. И как я могла согласиться пойти на этот праздник Федерации? Во время ссоры я старалась сдерживаться, но во мне говорил гнев. Двенадцать месяцев постоянных опасений, страха горьким комком слез подступили к горлу. Я непрерывно слышу от Франсуа: «Сюзанна, не ездите никуда одна! Сюзанна, парижанам не особенно нравятся ваши слишком изящные платья и ваша карета с аристократическим гербом!» Выходит, для того, чтобы он любил меня, я должна ходить в кожаных башмаках, суконной юбке, чепце и блузе? Вдобавок эти бесконечные заботы об охране, невозможность выехать из дома без четырех лакеев, невозможность носить драгоценности и бросать на прохожих высокомерные взгляды – вдруг, они, мол, нападут на меня! Это невыносимо! Кому я мешаю жить?! Даже мое желание выглядеть утонченной и элегантной вменяется в преступление.

По стеклу пробежали первые тонкие струйки дождя, загремел гром. Звенела водосточная труба от падающих капель. Стекло помутнело, и сквозь него дома и деревья казались теперь странно размытыми, бесформенными и нелепыми. Так им и надо, этим революционерам; сам Бог с неба показывает этой непогодой, что их праздник обречен на неудачу!