Роксана Гедеон - Великий страх

Я внезапно поймала себя на мысли, которая уже давно подсознательно росла во мне, но еще никогда не проявлялась так ясно. Возможно, я не решалась признаться себе, но… я ведь совсем не понимаю Франсуа. Кажется, я люблю его, хочу жить с ним душа в душу, но нисколько не понимаю. Он такой особенный, такой смелый; я рада, что он тоже любит меня. И все же я чувствовала себя смертельно уставшей за этот месяц замужества. Его взгляды утомили меня, даже измучили. И я очень боялась, что эта усталость может перерасти в постоянное раздражение.

Мы совершенно разные люди. Если бы вокруг нас не существовало политики, общества или хотя бы революции, мы бы, возможно, вполне понимали друг друга. Но сейчас мы стоим на разных берегах, и нам не дотянуться друг до друга руками. Легко было восхищаться смелыми воззрениями Франсуа там, в Версале, когда Старый порядок еще прочно стоял на ногах и никто всерьез не предполагал его падения. Но нынче? Нынче его мир был так враждебен ко мне, что я не испытывала ни возможности, ни даже желания понять Франсуа. Его духовный мир слишком чужд мне. И я лишь формально, по записи в мэрии, перешла на его сторону.

Нельзя сказать, что я идеализировала Старый порядок. Я знала его слабости и пороки. Но сейчас, когда все это ушло, любой его недостаток приобретал какую-то особую прелесть, очарование… Третье сословие упрекало дворян в том, что они захватили для себя все права. Ну да, возможно, это и так, но дворяне, по крайней мере, умели ими цивилизованно пользоваться. А сейчас все изменилось, и вот пожалуйста – стоило черни один-единственный раз попасть в Версаль, и она учинила там побоище!

Я так глубоко ушла мыслями в прошлое, что Версаль всплыл у меня перед глазами – ярко, будто наяву… Сверкающая зелень парков, нежный шум листвы. Прекрасные мраморные скульптуры, расставленные вдоль аллей, слепящей белизной просвечивают сквозь цветущие заросли. Мягкая гладь безукоризненных водных партеров и золоченые лодки, покачивающиеся на воде. Шумят великолепные фонтаны, рассыпаются брызги, плещутся в бассейнах китайские золотые рыбки. И целый сноп разноцветных радуг, как арка, переброшен через парк… Какой нежной прелестью дышали все эти чудеса!

Я даже застонала от досады и отчаяния. Как мне недоставало того великолепия, той атмосферы уюта, интриг, романтики, той кипящей обволакивающей страсти, что витала в воздухе! Я просто тупею здесь, в Париже. Кому было нужно уничтожить все это?

– Вы поссорились с моим сыном, милочка? – полюбопытствовала мадам Лукреция, заглядывая в комнату.

Я молча уставилась на нее, не скрывая своего раздражения. И сын, и мать жили в моем доме, но, похоже, эта особа не сознавала этого. Вот уже целый месяц она донимала меня своими замечаниями. Мадам Лукреция не была вредной в открытую, она пускала свои иголки исподтишка, незаметно, но так, что в каждом ее слове слышались язвительность, едкость или осуждение.

– Он так занят, дорогая! Вам следовало бы учитывать это.

– Оставьте меня в покое! – раздраженно воскликнула я. Уже выйдя из комнаты и спустившись вниз, я вспомнила ее слова и усмехнулась. Франсуа занят? Ах, Боже мой! Можно подумать, он зарабатывает деньги для своей семьи.

Из детской доносились веселые голоса Жанно и Авроры. Я пошла туда, присоединилась к ним и, не выдержав, привлекла детей к себе. Две головки – одна светло-русая, другая черная – доверчиво прижались к моей груди. И я успокоилась.

Как бы там ни было, вот оно, мое сокровище, которое всегда останется со мной. И уж в нем-то я никогда не разочаруюсь.

Он вернулся в два часа ночи, когда я, так и не сумев уснуть, лежала, уставившись глазами в потолок. Дверь ему открыла Дениза. Я прислушивалась, слышала их голоса. Потом они стихли, и мне показалось, что Франсуа поднимается по лестнице.

Почему он вернулся так поздно? Праздник уже наверняка давно закончился, если вообще проводился под таким проливным дождем. И где же мог бродить мой муж до таких пор? Я привыкла, что из Собрания он возвращается поздно, но все-таки тогда речь шла о заседаниях, а теперь заседаний не было. Я приподнялась на локте, взглянула на каминные часы. Как поздно… Я вспомнила все, что случилось, нашу недавнюю ссору, и меня вдруг пронзила боль – уже не душевная, а физическая. Так сильно закололо в боку, что я невольно вскрикнула. Неужели что-то с ребенком? Я стала шарить рукой возле себя, пытаясь найти шнур звонка.

В этот миг ручка двери звякнула и повернулась.

Вошел Франсуа. На какую-то долю секунды сердце у меня радостно екнуло – неужели он пришел мириться? Но почти сразу же я заметила в нем что-то странное. Он как-то неуверенно и бесцеремонно двигался, и шел ко мне, хватаясь за стены. Он что, болен? Его кто-то избил на этом проклятом празднике?

– Сюз, – пробормотал он глухо. – Сюз, ты здесь?

Он почти упал на краешек постели, чуть не придавив мне ногу, и я вдруг ошеломленно поняла: он пьян! Он напился до потери рассудка… Это показалось мне настолько возмутительным, что я на миг лишилась дара речи. Никогда в жизни, если признаться честно, я не имела дела с пьяными. Пьянство вообще казалось мне чем-то вульгарным, низким, достойным разве что какого-нибудь сброда…

– Где же мне быть, как не здесь? – ответила я наконец.

– Сюз, я так рад, что нашел тебя. Знаешь, ты очень красивая, и вообще, это поразительно, что ты так любишь меня. Мать говорит… не следовало на тебе жениться… думает, ты мне будешь мешать или скомпрометируешь… Но она не права, честное слово…

– Да? – спросила я, впервые слыша о таких настроениях мадам Лукреции.

– Да… Ты и наш ребенок… Я весь день думал о тебе. Ты такая красивая, когда сердишься, и я так хотел тебя…

Не договорив, он потянулся ко мне, и я вдруг поняла, что только за этим он явился сюда – пьяный, заговаривающийся… Он не мириться пришел. Просто я была у него под рукой, своя, удобная, теплая, – женщина, с которой можно облегчить самую примитивную половую потребность. Да, потребность, даже не желание! И уж конечно, не любовь… Он пришел сюда, ни о чем не спрашивая, не заботясь, хочу ли я этого, будет ли мне приятен его пьяный вид. Он обхватил меня за плечи, а когда я сделала попытку освободиться, не удержал равновесия и просто-таки повалился на меня, грубо и неосторожно.

– Ну, Сюз! Перестань! Позволь мне!

Я сжала зубы, впервые ощутив, что сейчас Франсуа мне неприятен. Просто какой-то чужой пьяный мужчина… Что было делать? Позвать на помощь, устроить скандал, позволить, чтобы сюда сбежались слуги и стали свидетелями столь позорной сцены?

– Такая тугая и теплая, что ты себе и представить не можешь…

Я отвернула голову в сторону, чтобы он не целовал меня. Впрочем, все это было и не нужно: на этот раз он, похоже, решил действовать вообще без всяких прелюдий. Я отдалась ему без желания, без нежности, даже без элементарной симпатии, скрепя сердце, а он был так груб, неловок и неосторожен, что, казалось, начисто забыл, в каком я положении. Он даже причинял мне боль, чего никогда не было раньше, и, может быть, потому, что он был пьян, все это длилось неимоверно долго. Ничего, кроме боли душевной и физической, я не испытывала. Мне не хотелось ни на секунду дольше ощущать его дыхание, и, едва он закончил, я, собрав все силы, столкнула его с себя, отвернулась и, почувствовав, что не могу больше терпеть, зарыдала.