Роксана Гедеон - Дни гнева, дни любви

Во-вторых, следует найти адвоката. Это на тот случай, если меня все-таки будут судить. И, кроме того, надо постараться быть в курсе всех событий, знать, кого схватили, кого нет, знать, что известно о побеге властям. Может быть, им мало что известно. Я даже мельком слышала, что Собрание объявило короля «похищенным».

Я подошла к окну и, взобравшись на приступок, выглянула во двор. Там, внизу, тихо журчал фонтан, фигурный и старинный, стоявший, наверно, со времен Генриха IV. В фонтане полоскали белье прачки. Не долго думая, я стащила с пальца кольцо и бросила его вниз.

Прачки увидели, как оно упало на землю, посмотрели на меня и нерешительно переглянулись.

– Эй, француженки! – махнула я им рукой, повиснув на прутьях решетки. – Можете взять кольцо себе, если скажете, какие в Париже новости.

Молоденькая прачка, осмелев и оглянувшись по сторонам, быстро приблизилась и подхватила кольцо, тут же осторожно пробуя его на зуб, как монету.

– Скажите мне, кого арестовали за побег короля? Она подняла голову и глуповато улыбнулась.

– Ну, что же ты молчишь? – нетерпеливо спросила я.

– Шуазеля арестовали, – вмешалась в разговор другая женщина, – да-да, я точно слышала. Арестовали в Варенне. А старый плут Буйе с двумя сыновьями хотел вместе с австрийцами идти войной на Париж, но ему это не удалось, и он бежал.

Я поняла, что такова была официальная версия, распространенная властями. Вероятно, для того, чтобы усилить бдительность населения и не дать королю ускользнуть, в дни побега был распущен слух, что Буйе – чуть ли не австрийский генерал и что он вместе с австрийцами вторгся во Францию.

Лязгнул замок, и я поспешно соскочила вниз. Дверь со скрежетом отворилась, и вошел бородатый тюремщик в платке, повязанном «а ля Марат».

– Вот вам завтрак, – сказал он хмуро, ставя на пол, как собакам, две жестяные тарелки. – И если будете еще разговаривать через окно, останетесь без ужина, а здесь кормят два раза.

Я без особого энтузиазма вдохнула запах содержимого тарелок. Оно состояло из двух третей пшенной каши и одной трети вареной фасоли. Глубокий вздох вырвался у меня из груди. Я знала, что буду вынуждена съесть все это, но к таким блюдам привыкать будет трудно.

– Вы не находите, что нас решили содержать здесь, будто мы настоящие преступники, – отозвалась Дельфина, неловко ковыряя завтрак ложкой: вилок здесь не полагалось. – Фасоль вся в уксусе, так что и есть невозможно, а масло в этой дрянной каше просто кошмарное…

– Похоже, Дельфина, нам придется привыкать к этому.

– Пресвятая дева, а что вчера был за ужин у герцогини де Сомбрейль! – грустно вспоминала она. – Радужная форель, фаршированные цесарки, раки в белом вине, шампанское к фруктам и немецкому сыру, коньяк и аржантельская спаржа…

Я мрачно подумала, что мне теперь долгое время придется утешаться одними воспоминаниями.

Под вечер стало не так жарко, и на мостовой улеглась дорожная пыль. Почти затих стук проезжающих экипажей. Давно опустел фонтан под окнами тюрьмы Ла Форс, прачки ушли, а мы, помня предостережение тюремщика, остерегались даже подходить к окну. Сидя на постели, я видела алеющее от заката летнее небо, пересеченное прутьями решетки, пышные ветки каштана и – чуть дальше – краешек вывески парикмахерской, сообщающей о наличии там париков, пудреных кос и даже золотых волос Дианы.

Тихо было вокруг. Из-за двери слышались шаги солдат. Изредка за окном раздавался цокот копыт. Подул легкий ветер, а ближе к полуночи прошумел летний дождь. Какое жаркое выдалось лето в этом году…

Заскрежетал замок. Тюремщик не разбудил нас, ибо мы с Дельфиной и не помышляли о сне. Он был даже без свечи, и в темноте его грузная фигура в проеме двери казалась зловещей. Я вскочила, опуская ноги на пол и тщетно пытаясь найти на каменных плитах свои легкие туфли.

– Гражданка Кюстин! – крикнул тюремщик, и его голос эхом ударился о стены. – Подойдите сюда!

Дельфина, не зная, радоваться ей или плакать, поспешно подошла к двери.

– Что вы хотите, гражданин?

– Это у вас папаша генерал, да? Она кивнула.

– Ваш папаша, гражданин генерал, хорошо служит нации. Собирайте свои вещички и можете уходить отсюда, вы свободны!

Дельфина вскрикнула от радости и, спохватившись, с виноватым видом обернулась ко мне.

– Честное слово, я не думала, что выйду так быстро, – сказала она извиняющимся тоном. – Я так сочувствую вам, мадам. Поверьте, я постараюсь что-нибудь для вас сделать…

– Ради Бога, – сказала я усталым тоном, – не думайте, будто вы чем-то обязаны мне.

– Нет-нет! – воскликнула она, поспешно собирая вещи и одеваясь. – Я постараюсь помочь вам. Я скажу вашему мужу, он…

Я возмутилась.

– Вдобавок ко всем несчастьям еще и это? Забудьте обо мне, моя милая! И не вздумайте говорить обо мне с адмиралом, это будет вообще верх глупости… Я запрещаю вам это, Дельфина, и если вы хоть немного дорожите моей дружбой, вы не сделаете этого.

Тюремщик нетерпеливо звякнул ключами.

– Что вы там замешкались, дамочка? Шагайте сюда!

Я поцеловала Дельфину на прощанье. Теперь я остаюсь одна и помощи мне ждать неоткуда. Меня попытается спасти королева, но возможностей у нее немного, она сама наверняка почти под арестом. Об адмирале и говорить нечего – он еще будет свидетельствовать против меня. Была надежда на Паулино – на то, что он найдет толкового адвоката, кое-кого подкупит, кому-то даст взятку. Но опять же денег у нас было не так много, чтобы действовать с размахом.

К концу второй недели тюрьма Ла Форс стала казаться мне заколдованным местом, откуда мне, возможно, и не суждено выбраться.

Хотя, честно говоря, пребывание здесь можно было назвать сносным, и я бы могла ожидать худшего. Утром я получала порцию вареной фасоли и стакан сидра, вечером – овощной суп и чай без сахара – его, как сказали мне солдаты, в Париже не было. Тюремщик давал мне целые охапки революционных газет: «Друг народа», «Монитер», «Революции Парижа»… Ничего более-менее толкового я не могла в них почерпнуть. Смутно угадывалось брожение, царящее в Париже, бурные заседания якобинцев, призывы к установлению республики. Король с семьей находился под негласным арестом в Тюильри. Многие левые депутаты склонялись к тому, что Людовика XVI следует низложить. На этой почве и строились все конфликты между правыми и левыми, умеренными и республиканцами.

Две недели прошли для меня в полном одиночестве, без прогулок, в невыносимой июльской жаре. Моя одежда пришла в такой вид, что мне даже на улицу было бы стыдно выйти. Сына мне видеть не разрешали. Хорошо еще, что Маргарита передавала мне чистое белье и мыло – другого ничего у нее не принимали. Но больше всего меня тревожило то обстоятельство, что за четырнадцать дней заключения обо мне никто не вспомнил. Меня ни разу никуда не вызывали, ни о чем не спрашивали, не грозили и не обвиняли. Я даже не знала, в чем видят мою вину Собрание и Коммуна.