Максим Греков - В тени креста

– То-то и оно, что хлипок, а про короля ляшского и про псковские дела не сказал. А ведь знает…, много знает собачий сын, – дьяк наморщил лоб и посмотрел куда-то в потолок. – Тут подумать надо, ввечеру продолжим.

На том и порешили. Палач снял пленника с дыбы и поволок на себе в подвал, все остальные с радостью вышли из тёмной избы. День ещё только начинался.

Иван Беклемишев не мог уснуть. Белый день по осени короток, но свет через мутное слюдяное оконце, хоть и мерклый, а всё одно – враз заснуть не даёт. Со двора слышны голоса холопов, ржание коней. А в голове – мысли, мысли, мысли. «Совсем тёмное дело с этим Лукомским. Говорит, что служит государю, а сам за наградой к какому-то литовскому князю ездил. О злодействе своём – как лишил жизни монаха, рассказал, а про вражьих людей нет. Слепому видно, что многое таит княжич. И как Гусев может быть так спокоен при дознании? Вот сам Иван до крови впивался ногтями в лавку, сдерживая себя, чтобы не вскочить и не накричать на пленника. Воистину человек великой выдержки Владимир Елизарович. А ещё дьяк может держать в голове сотни дел, спать урывками и так всё в разговоре разворачивать, что всегда в споре верх берёт. И хоть не по нраву Беклемишеву уловки хитрые и разговоры книжные да церковные, но проникнуться таким разумением было бы зело полезно…», – с этим Иван и провалился в недолгий сон.

– Хозяин, хозяин! – позвал кто-то рядом и Берсень разлепил глаза. Голова тяжёлая, как будто и не спал совсем. Над Иваном стоял его дворовый человек Сёмка. – Хозяин! – снова позвал он Беклемишева.

Иван резко сел на кровати, напугав отшатнувшегося холопа.

– Ну? – недовольно спросил Берсень.

– Хозяин, там тебя из избы кличут, беда с вашим вором! – холоп махнул рукой в сторону оконца.

Иван наскоро оделся и бегом припустился к избе.

Увидев Беклемишева, мрачный Силантий затряс головой, замычал и упал на колени:

– Помилуй, боярин, – истово закрестился он. – Помилуй меня, Иван Никитич, не уследил, не уберег.

– Чего?

– Языка твоего не уберег, боярин.

– В пытке перестарался? – подступая к палачу, сжал кулаки Берсень.

– Как можно? Я ж в ремесле не из последних буду, – отпрянул заплечный.

– Убег?

– Нет, не сбег, боярин, – опять перекрестился Силантий. – Удавился он до смерти. Уж не знаю, как, но видать, ослобонил руки от верёвки, на ней и удавился.

Иван в сердцах впечатал кулак в стену, и заплечный мастер судорожно сжался.

– Дьяка Гусева оповестили?

– Послал человека к нему, боярин, – торопливо сказал Силантий. – Мыслю, что будет он тут вскоре. Ох, сказнит он меня, – палач рухнул головой в пол. – Скажи перед дьяком слово боярин, ведь не ведаю я, как ваш вор такое сотворить мог, совсем без чувств я его оставил и связал крепко. Срубят ведь мне голову то…

– Мало срубить твою башку, – искренне пожалел Берсень, – для тебя нужна такая казнь, чтобы слух о ней ещё сто лет из уст в уста передавался! Всех нас под топор ты подвёл.

– Да как так боярин, я же его….

– Где, вор-то? – не стал слушать Беклемишев.

– Дык, тама – в подвале, – не вставая с колен, Силантий показал обеими руками в сторону тёмного провала.

– Так веди, показывай! – в сердцах рявкнул Иван, – шевелись дубина!

Спустились вниз – в «пытошную». В каменной жаровне тлел огонь. На стене, что насупротив дыбы, висли клочья волос и ошмётки закопчённой кожи толи от ремней, толи от тех, кого этими ремнями вязали. Сбоку низкая дверь с решёткой – за дверью поруб, посередине лежало окоченевшее тело, с обрезанной верёвкой на шее.

– Эх-ма, – в сердцах выдохнул Беклемишев, – не досказал ты вор важного, всё теперь за твоей кончиной сокрыто будет, прими господи душу раба твоего Бориса Лукомского – перекрестился над трупом Иван.

– А ну пусти, – твёрдая рука тронула Беклемишева за плечо.

В поруб 12 12 Поруб – деревянный сруб, использовавшийся на Руси в качестве отдельного места заточения. протиснулся Гусев. Взгляд холодный, губы в нитку. Присел к мертвецу, посмотрел на петлю на шее, на руки покойника и перевёл взгляд на дверь, на решетке которой пеньковый узел болтался. Оглядел весь поруб, и снова верёвку.

– Тело в ящик и льдом обложить, повелительно бросил дьяк, поднимаясь от трупа, – а нам пора ехать ответ держать.

– Ехать? Сейчас? – Берсень замер у двери.

– К государю, – раздражённо буркнул Гусев в его сторону.

– … Стало быть, вопросов сокрытых осталось много, – сухо подтвердил дьяк Гусев. Он вместе с Иваном Беклемишевым в длинном теремном кабинете со сводчатым потолком и низкими дверями, сказывали великому князю московскому Иоанну III Васильевичу о деле. Разговор был тайный только на троих.

– Нет, не верю я в то, что Борис Лукомский сам удавился, – продолжил говорить Гусев. – Причин моего сомнения две: слаб он был телесно, и кроме того, верёвка, что была на шее ныне покойного Бориса – сухая пенька без затяжной петли. Чтобы на такой удавиться, надо прыгнуть с высоты не менее трёх саженей, а в порубе и двух не наберётся, притом, узел от верёвки был завязан на решётке всего в полутора аршина от пола, что ниже роста покойника. По сему, надо всех людишек, что в тёмной избе были имать и допрос учинять.

– Вот оно что-о-о, – протянул великий князь, он как бы с ленцой провёл рукой унизанной тяжёлыми перстнями с большими каменьями по своей русой с проседью бороде, весь вид его показывал некую отстранённость от беседы, но цепкий взгляд был прикован к Гусеву.

– Хитёр ты Владимир в делах посольских, а ноне вижу и в сыскных – хват, я об том буду помнить до другого разу. А пока, – государь встал со своего места и подошел к резному столику возле окна с витой решёткой, – жалую вас слуги мои верные за службу, – великий князь взял со столика два увесистых кошеля и подал их дьяку и Беклемишеву.

Гусев и Берсень изумлённо переглянулись. Дьяк пал на колени.

– Благодарствую государь. До последних дней своих буду молиться за оказанную мне тобой честь. Но, токмо чести для верных слуг мало…. Им потребно оправдывать её, великими, угодными тебе делами, а я вижу, что дело, порученное мне, оскудевает. В тот день, когда потребно радеть и не мешкать, всё наоборот затухает, горячий след остывает и канет в небытие. Коли видишь мою вину в том – прикажи казнить, но доверия своего не лишай!

Иоанн Васильевич весело рассмеялся: – Эва как…, – великий князь обернулся к Беклемишеву: – А ну, ты говори.

Боярин пал на колени рядом с Гусевым.

– Великая тебе благодарность за оказанную честь государь, – стоя на коленях, поклонился Беклемишев, – однако, помыслю, что прав Владимир Елизарович. В сём деле мешкать не след. Коли видишь вину нашу в смерти Бориски Лукомского – готовы расплатиться любой ценой…. Но сейчас…, ради твоего блага, блага государства московского не вели это дело забывать.