Иван Яцук - Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга вторая

Наконец Петр вызвал Макарова, вручил ему письмо и приказал доставить его в Немецкую слободу по известному адресу. Как рассказывал лекарь, царь писал то письмо чуть ли ни всю ночь, изодрав несколько листов. На одном из отрывков, который прочитал секретарь, писалось: «…Забываю все … Я также имею слабости. Я вас не буду ненавидеть, и обвиняю лишь собственную свою доверчивость. Продолжать свою любовь с вами, значить унижать себя. Прочь. Я умею примирять страсти с рассудком. Вы ни в чем не будете нуждаться, но я с сих пор вас уже не увижу…».

Наверно, то был один из первых вариантов, где любящий человек боролся с государем в себе, где мы увидели Петра, каким он мог быть, дай бог ему другую судьбу.

К сожалению, государь победил. В другом письме предписывалось отобрать у Анны Монс кирпичный дом, жалованные ей деревни, медальон с бриликами, лишить пенсиону и взять под домашний арест всю семейку, включая замужнюю сестру. Семейству запрещалось посещать даже кирху.

– Что ей, бабе глупой, еще нужно было? – пьяно жаловался Петр, когда денщик его раздевал.–В шелках ходила, в алмазах. И по мужской линии осечек не было. Живи себе, радуйся. В ножки тебе кланяются, хоть и не царица. Суки, суки все…Кенигсек …ничтожный людишко … в глаза прямо боялся посмотреть … предпочла… а я ему вина, а я ему почтение … тьфу ты … Человек есть ложь – правильно кем-то сказано … уж не упомню …Ты, стервец, за сколько меня продашь?

– Что вы, ваше величество? За вас в огонь и в яяяяяяяяяяяяяяяя\я\\\яяяяяяяяяяяяяяяяяяччччсстаоошеопоркрагкаквощддлцджыдллдыловоду,– заверял Меншиков с холодными глазами.

– Не верю, – ревел медведем царь.– Никому не верю. Матушка меня дурила. Матушка! О боже! Тебя когда-нибудь за яйцы подвешу – только тогда ты всю правду расскажешь. Рас– ска– же–шь!

– Ваше величество! Неужто не видели, как я за отечество дрался?–молил денщик.– Что я без вас? Нуль, пылинка.

– Ты думаешь ему та сука нужна была? – продолжал свое царь, не слушая денщика, пытаясь оправдать себя. – Ему надобно было ко мне втереться, секреты военные раздобыть, потому и торчал здесь. Никому верить нельзя, никому. Как после того жить! Шпион саксонский. Ножкой умело дрыгал, шляпой размахивал ловко, а та блядь глаза нараспашку … убью … шкуру спущу. Сашка, ты хоть меня любишь, подлец эдакий?

– До гробовой доски, ваше велчество.

– Сашка, скажи, ну разве я плохой человек? Ну рублю головы, через себя переступаю, Сашка. Отечества ради…

– И больше надо бы, ваше величество.

– Молчать! Пес, собака! Царю! Пришибу, мать твою …

А за тысячи верст от походного царского шатра мать укоряла дочку:

– Анхен, что теперь делать? Позор ведь какой, на улицу нельзя выйти. Зачем ты писала те проклятые письма?

– Маменька, ну разве я предполагала, что кто-нибудь, кроме Людвига, будет читать мои письма. Он ведь иностранный подданный, дипломат. Какое вероломство! Мы любили друг друга. Что такого, если я писала ему. Боже мой, что за жизнь, что за страна– никуда не ступи, ничего не говори, никому не пиши.

– Зачем он возил письма с собой, зачем добивался идти с войском? У нас в Баварии то называется дразнить гусей. Зачем ему то было надобно?

– Маменька, он боялся обыска в его отсутствие, потому и возил письма при себе. И перечитывал, оттого что любил меня. А насчет войска, так он же посланник, где ж ему быть, как ни при войске, курфюрст требовал сведений, как идут военные действия. Они ж союзники. Он мне шепнул на прощанье, что делает все ради нашей будущей семьи. Людвиг страшно не любил армию, не любил попоек, которые при Питере сплошь и рядом, не любил истязаний солдат, их ран и страданий. Он любил читать Корнеля, Расина.

– Анхен, доченька, напиши что-нибудь сему Питеру проклятому, напиши, что сие было мимолетное увлечение, что ты раскаиваешься. Мне стыдно перед Модестой, она-то со своей семьей причем? А Филимон, а Виллим? Где нам жить? Остается одна мыза, но зимой в ней невозможно находиться.

– Маменька, мне тяжело сие сделать, но я напишу, хотя я знаю Питера. Ничего не поможет.

– Зачем ты его не любила? Высокий, сильный, красивый – и царь! Ах ты глупая моя девочка.

– Маменька, неужели не было красивее нашего отца? И сильнее, и богаче? А ты выбрала его.

– У меня, дочка, не было выбора между Иоганном и царем. Наверно, я бы выбрала царя.

– А я не смогла, маменька. Я очень хотела его полюбить, но не смогла. Я тебе не говорила, но он в первый же раз взял меня силой. Кому жаловаться: тебе, отцу, Лефорту? Франц передал меня Питеру, как вещь, как рабыню. Я вытерпела ради вас всех. И дальше терпела. Как любить его, если он после ужасной казни стрельцов приехал ко мне со следами крови на обшлагах и ботфортах? Как ласкать его, какие говорить ему слова?

А он любил, чтобы его утешали, чтоб говорили ласковые слова, чтоб гладили. Я не могла выжать из себя ничего. Он ни разу не пришел ко мне трезвым, ни разу не спросил, как я себя чувствую. Вечно пьяный, изо рта несет, как от дикого медведя; ноги грязные, потные, вонючие; руки с необрезанными, покрученными, обкусанными ногтями, видно больными, под ними грязь черная.

Ест без вилки, без ножа, мясо разрывает руками, как зверь; на столе, на полу остается куча объедков; смеется хищно, злобно, глаза холодные, выпученные, как у совы. На постелю валится, не раздевшись.

Денщик вбегает, когда надо, а чаще, когда не надо. У меня неделями все болит после его посещений, и, боюсь, не будет детей. И такого человека я должна любить? Повторяю, я терпела ради тебя, ради сестры, ради отца и братьев. Но сколько же можно терпеть? Я старалась не показывать виду, как мне тяжело, старалась быть веселой на людях, а плакала только по ночам.

Когда появился Людвиг, я поняла, что можно жить иной жизнью, что есть другие мужчины, другие прнципы и способы жить, нежели те, что исповедует Питер. Я полюбила Людвига.

– Я видела все то, доченька. Иоганн, Иоган, зачем ты привез нас к сим варварам?

– Маменька, русские люди – хорошие, великодушные, милосердные, просто мне не повезло с Питером. И жить здесь можно, и заработать можно. Одна беда – людей здесь не ценят – вот что самое худое. Здесь царь заместо самого бога. Никто не спрашивает, какой царь; если царь – бух в ноги и делай, что пожелаешь.

Откуда сие почитание – прямо удивительно. У нас тож уважают правителей, но чтобы так…А Питер, я вижу, побаивается своей оравы, детскость свою прячет, не хочет, чтобы видели его мягким, беззащитным. Такие усмотрят слабость – мигом отбросят, как котенка. Один Сашка его чего стоит?! Глаза всегда ледяные, хоть и смеется много. И замечаю, царь становится хитрее, коварнее … страшный … страшный человек. Не мой он, не наш. Чужой, темный, непонятный. Людвиг – другое дело.