Карин Монк - Ведьма и воин

Алекс приподнялся на локтях и нахмурился. Гвендолин отвернулась от него, стараясь не встречаться с ним взглядом. Он обхватил пальцами изящный подбородок девушки и повернул ее голову, заставив посмотреть прямо на него. В ее серых глазах притаилась абсолютная безнадежность, а одинокая слеза стекала по бледной щеке и терялась в темном водопаде волос. Он считал себя закаленным воином, который видел в жизни много страданий, как в глазах Флоры, так и в своих собственных. Тем не менее мучения Гвендолин терзали его, добавив новые раны к тем, которые никогда уже не заживут.

– Не бойся, Гвендолин, – пробормотал он, снимая пальцем слезу, блестевшую на ее щеке. – Я позабочусь о твоей безопасности.

Она сглотнула и печально покачала головой.

– Нет, – прошептала она; ее слабый голос был еле слышен из-за дождя и ветра. – Ты не сможешь.

– Смогу, – резко ответил он. – Я сделаю это. Ты моя.

Он с силой впился в губы Гвендолин, заглушив возражения.

Язык Алекса проник глубоко ей в рот, исследуя самые потаенные уголки, и она почувствовала, как его естество внутри нее стало твердым. Его бедра ритмично задвигались, и его могучая плоть с намеренной медлительностью принялась заполнять ее. Гвендолин обвила его руками и ногами, с безумством отчаяния отвечая на его поцелуи и почти захлебываясь горячими слезами, которые текли по ее щекам.

«Я люблю тебя, – беззвучно шептала она, и сердце ее разрывалось от этого мучительного признания. – Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя».

Она стонала и двигалась в одном ритме с ним, зная, что больше никогда не ощутит его внутри своего пылающего жаром тела.

«Я люблю тебя», – всхлипывала она, запуская пальцы в золотистые пряди его волос.

Он погружался в нее со страстной нежностью, не переставая целовать ее, пытаясь овладеть и телом, и душой девушки. Его руки в непрерывной ласке скользили по ее телу. Затем его пальцы принялись гладить ее горячее влажное лоно, и она почувствовала, как сама начала изгибаться под его рукой, слезы ее высохли, и она уже не чувствовала ничего, кроме безмерного счастья от его прикосновений, поцелуев, от ощущения его плоти внутри себя. «Я люблю тебя». Она не осмеливалась произнести свое признание вслух, боясь, что Алекс отвергнет его. Тихий мучительный стон вырвался откуда-то из глубин его груди как ответ на ее собственные приглушенные вздохи.

Внезапно она закричала, ощутив, будто распадается на тысячу сверкающих осколков: Алекс глубоко погрузился в нее, снова издав хриплый стон. Волны экстаза накатывали одна за другой, а его мускулистое тело все глубже вдавливало ее в постельный матрас. Она снова пережила мгновение абсолютного, всепоглощающего счастья.

Но это мгновение миновало так же быстро, как и пришло, и радость опять сменилась наводящим страх чувством утраты. Алекс скатился с нее, обнял, крепко прижал к себе и ласково поправил прядь ее влажных волос.

– Ты останешься со мной, – тихим голосом приказал он. – И я позабочусь о твоей безопасности, Гвендолин. – Он провел пальцами вдоль тонкой руки девушки, затем взял ее ладонь и прижал к своему сердцу. – Клянусь!

Несколько мгновений Гвендолин пристально смотрела в его пронизывающие голубые глаза. Затем она прислонилась щекой к теплому мрамору его груди и сощурила веки, борясь со слезами, готовыми вновь дождем хлынуть из самой ее груди. Под ее ладонью ровно билось его сердце. Она молчала. Ей нечего было сказать.

Она любит его.

Но завтра она покинет его навсегда.

Гвендолин открыла глаза и увидела Дэвида, который смотрел на нее, растерянно сморщив маленькое веснушчатое лицо.

– Разве тебе не холодно? – удивленно спросил он.

Она опустила глаза и увидела, что едва прикрыта небрежно накинутым мягким пледом. Гвендолин вскрикнула и поспешно натянула плед до подбородка, а затем оглянулась, ожидая увидеть лежащего рядом Макдана. Слава Богу, его не было. Собрав остатки достоинства, она посмотрела на Дэвида, как будто нет ничего необычного в том, что он обнаружил ее совершенно обнаженной в постели отца, и заинтересованно спросила:

– У тебя все в порядке?

– О тебе говорит весь клан.

Глаза Гвендолин расширились от ужаса. Очевидно, все знают, что она провела ночь с Макданом. Униженная до глубины души, она прикрыла глаза и смиренно полюбопытствовала:

– Ты, наверное, ужасно расстроен.

Он покачал головой.

– Нет? – смущенно переспросила она.

– Твой спор с Робертом – самый смелый поступок, о котором я когда-нибудь слышал… Так мог поступить только Могучий Торвальд!

Его слова несколько рассеяли ее замешательство.

– И это все, о чем говорят?

– А о чем еще они могут говорить?

– Ни о чем, – торопливо ответила она, все еще сжимая руками одеяло. – И что именно они говорят?

Он присел рядом, вынудив ее немного подвинуться.

– Оуэн сказал, что ты самая могущественная из всех известных ему ведьм, – взволнованно сообщил Дэвид. – Тогда Лахлан спросил, сколько ведьм он знал, а Оуэн смог назвать только тебя и еще одну, и Лахлан сказал, что этого недостаточно для сравнения. Потом Реджинальд пожаловался, что ему не представилось возможности отрубить уродливую голову Роберта и преподнести ее тебе, окровавленную, со стекающими на копье мозгами, чтобы ты могла хранить ее как напоминание о твоей храбрости. А Лахлан фыркнул и сказал, что это отвратительно и что он вместо этого весь день потратит на приготовление нового вина, чтобы выпить его вечером в твою честь.

Гвендолин в замешательстве смотрела на него.

– Ты правда взобралась на стену и крикнула Роберту, чтобы он пронзил тебя горящей стрелой? – нетерпеливо спросил Дэвид.

Она кивнула.

– Камерон сказал, что ты, стоя на стене, была похожа на черного ангела, а когда Роберт поджег дома, ты вскинула руки вверх и вызвала бурю, чтобы погасить пламя!

Разумеется, они вполне могут так считать, подумала Гвендолин. Ведь Макданы убеждены, что она умеет управлять погодой.

– Нед говорит, что пока продолжается такая буря, Максуины не смогут снова напасть на нас. Но ты не позволишь ей длиться вечно, правда? Сегодня я отлично себя чувствую и подумал, что скоро смогу попробовать опять покататься верхом.

– Дождь не будет идти вечно, – заверила его Гвендолин, хотя буря, похоже, не утихала всю ночь. – Ты что-нибудь ел?

– Я проголодался, пока ждал, что ты принесешь мне завтрак, а потом спустился в кухню и попросил Марджори дать мне немного хлеба и овсяных лепешек. Я не пил молока, не ел сыра, яиц и даже копченых сельдей, которых она подала на стол остальным.

– Как ты себя чувствуешь?

Он пожал плечами:

– Прекрасно.

Он действительно прекрасно выглядит, подумала она. Голубые глаза мальчика были чистыми и блестящими, и хотя кожа его оставалась бледной из-за недостатка солнечного света, на веснушчатых щеках появился легкий румянец. Лицо его сияло чистотой, и он не поленился причесать свои ярко-рыжие волосы: они относительно аккуратными завитками спускались на воротник его шафрановой рубашки.