Кэтлин Норрис - Чайка

Она размышляла. Теперь его уход из семьи казался ей менее достойным осуждения. Но тем печальнее. Богатые родители, которые могут все на свете сделать для своих детей, должны чувствовать себя очень скверно, – думала она, – когда им показывают, что это все – недостаточно.

– Мне думается, – сказала она робко, спустя некоторое время, – что вас тянет иногда увидеть их всех и уладить все.

– Пока вы будете в Маниле, – ответил он неожиданно, – я думаю это сделать.

С беспричинной радостью в душе Жуанита начала:

– Но какое отношение это…

– Большое!.. Вы хотите знать, что я подразумеваю под этим? Я бы сказал вам, если бы не одна вещь. Есть одна вещь, из-за которой я не могу сказать вам.

Жуанита молчала, сдерживая дыхание.

– Мне кажется, вы уже знаете, – продолжал он, – что есть одна женщина…

Мир для Жуаниты вдруг задернулся черной завесой. Ей стало холодно и тяжело. Ее удивленные и тоскливо-спрашивающие глаза встретились с быстрым взглядом Кента.

– Которую вы любите? – закончила она.

– Да, пожалуй, это можно так назвать.

Только бы не выдать смятения и муки! Жуанита собрала все свои силы.

– Вы… – она пыталась спрашивать весело и естественно, – вы обручены?

– Обручен?! – повторил он резко. – Нет. И никогда этого не будет. Я хотел только сказать, что я восхищаюсь ею, что меня тянет к ней уже давно. Я ни на что не могу надеяться. И все же… все же это чувство имеет странную власть над человеком… Оно как бы иссушает все другие чувства и привязанности и отнимает вкус к жизни. Ты желал бы, чтобы его никогда не было, а вместе с тем не можешь себе представить жизни без него.

Что было отвечать Жуаните? Она понимала, что он говорит скорее сам с собою, чем с нею, и не делала никаких замечаний.

– Да, во власти женщины над мужчиной есть что-то непостижимое, – заключил Кент задумчиво.

– Это не та ли женщина, из-за которой вы поссорились с родными? – решилась спросить Жуанита.

– Гетти? О, нет. Я ее с тех пор не встречал, – отвечал он, явно обрадованный, что разговор принимает другое направление. – Я сразу уехал из тех мест и, словно в лихорадке, погрузился в газетный мир, театральный мир, учеба до поздней ночи, приключения всякого рода – все, что кажется в юности таким заманчивым. Богема. Свобода. Саморазвитие. Знаете? А теперь мне иной раз думается, что мать была права, что она не желала Гетти не потому, что та служила продавщицей, а потому, что она была маленькая лицемерка и лгунья. Мать это видела, а я – нет. Мне осточертело все вокруг: моя сестрица с ее золотыми зубами, изучающая французский язык и верховую езду, мой отец с его политическими статьями в утренних газетах, моя мать с ее гостями, являвшимися пить чай каждый день, преподобиями и старыми девами, членами исторического клуба. Меня тошнило от всего этого. Я сказал себе: «Надо уйти, пока не задохнулся. Уйти к настоящим людям, страдающим и работающим, творящим и наслаждающимся жизнью». И я ушел, – заключил Кент просто.

Он повернул на юг, к Санта-Круц, и они ехали теперь вдоль скалистого берега. Справа виднелось синее и искрящееся море.

– Но мать у меня, несмотря на свою старомодность, все же молодчина, – заметил вдруг Кент. – Знаете, тип американки лучшего сорта: простое платье, простая еда, интерес ко всем и ко всему. Ни капли снобизма.

Жуанита по какой-то ассоциации подумала о своем собственном детстве и вдруг оживилась.

– Мы бы могли отправиться сегодня на ранчо, если бы вспомнили об этом раньше, когда выехали. О, почему, почему мы не подумали об этом!

– А куда, – Кент улыбнулся самой лучшей из своих улыбок, – куда, вы полагаете, мы едем?

– Неужели в Солито? – почти простонала она.

– Ну, конечно!

На минуту радость совсем обессилила ее. Кент видел, как она стиснула руки, заерзала на сидении, как ребенок, и в конце концов закрыла лицо руками.

– О, как я вас за это люблю! – услышал он ее шепот. И, когда она снова посмотрела на него, глаза у нее были мокрые. – Увидеть старый дом, поболтать с Лолой… О, мне не верится, Кент! Отчего вы не сказали мне?

– А я ждал вот этой минуты. – Тон был сухой и равнодушный, но кровь бросилась в лицо Жуаните.

– Да, а нашли вы настоящих людей и сильные ощущения и все, за чем пошли? – вернулась она к прерванному разговору.

– Я нашел труд. А остальное… лучше бы я его не находил! Много шума и крика, танцующие на столах девицы, слишком много пьющие и ругающие правительство мужчины. И все эти господа считали сентиментальной ерундой то, что для моей матери было священно. Я видел девушек, которые бросались на шею сорокалетним женатым мужчинам только потому, что это считалось дерзанием и свободой, и старых женщин с накрашенными губами, целовавших недоучившихся мальчишек…

– О, перестаньте! – резко прервала Жуанита. – Ведь не все же были такие?!

– Нет, но трезвая действительность всегда остается трезвой действительностью, Жуанита, и нельзя прийти и сразу взять в жизни то, что ищешь. Я видел гениев, людей, о которых мир еще услышит, но они, как и сотни других, приносили с рынка домой мясо и по воскресеньям катали младенцев в колясочке. Я встретил однажды девушку-датчанку, ушедшую к художнику, которому жена не давала развода. Эта девушка заботилась о нем, бросила все ради него, стирала его сорочки, рожала ему детей. И это было не в Гринвич-Виллидж и не на Рашн-Гилль!..

Настоящую романтику встречаешь не только у таких женщин, как моя мать, но и в самых ужасных трущобах, среди настоящего зверинца. Кто бы не были, что бы не делали те, кого я называю настоящими людьми, – если они честны, то тут и есть романтика, жизнь, то настоящее, которого я искал.

– Жизнь не ищут, Жуанита, – прибавил он после паузы, – а сами ее творят. И чем раньше вы поймете это, тем счастливее вы будете.

То был один из лучших дней Жуаниты.

Узнавать родные места, увидеть полуразрушенные стены старой Миссии; дрожащими пальцами ухватившись за сидение, смотреть сквозь туман слез на вздувшуюся речку, ивы, эвкалипты, наконец, на знакомые амбары, изгородь, сонную кровлю, где гуляли старые голуби, а в глубине, за гасиэндой – залитое солнцем, играющее море. Все это было настоящим праздником. И то, от чего больно сжималось переполненное сердце, было счастье, и счастливыми были туманившие глаза слезы.

Кент хранил вид спокойного удовлетворения, наблюдая восторг и волнение своей спутницы. Она выскочила раньше, чем автомобиль остановился, и ее голос зазвенел по тихому залитому солнцем двору. Было около полудня. Коровы были далеко на холмах. Только овцы выглядывали из загородок, да кошка проскользнула по двору.

Но на голос Жуаниты выбежали и залаяли, потом запрыгали вокруг нее собаки, и она очутилась среди них, лаская их, смеясь, называя по именам; на шум прибежали мексиканки: Лола, Лолита, Долорес с ребенком – и поднялся вихрь восклицаний, жестов, слез и поцелуев.