Кэтлин Норрис - Чайка

Но Кент Фергюсон – о, этот совсем другой! Ни разу до сих пор ей ни с кем не говорилось так просто и легко, и ни разу, никогда слова другого человека не имели для нее такого странно волнующего интереса. Она снова и снова вспоминала все, что он говорил там, в маленьком гроте под скалой.

Жуанита росла одна на ранчо, у нее не было товарищей ни в играх, ни в прогулках по окрестностям, которым она посвящала большую часть дня. Мария Кэттер научила свою дочь читать, писать и считать, читать наизусть «Барбару Фричи» и «Дитя Клоуна», приседать, чистить зубы, шить, стряпать, молиться, вытирать пыль, играть гаммы.

Но девочка научилась испанскому языку раньше, чем английскому, а скакать верхом раньше, чем хорошо ходить. Все особенности обитателей скал: змей, черепах, тарантулов, скользких черных осьминогов – Жуанита знала, как свои пять пальцев. Она знала, как нужно готовить красное вино из того кислого винограда, что рос за садом, как сплетать из ремней аркан для ловли животных и тому подобные вещи. И не в этом одном проявлялось ее деятельное участие в окружающей жизни. В сражениях между Лолой и Лолитой, например, она порой играла роль судьи, а когда с Долорес случился «грех», Жуанита взяла все дело в свои руки, категорически заявив, что не следует расстраивать сеньору сообщением о «безобразном» поведении Долорес. Она сама отправилась с плачущей Долорес к старику-священнику в миссию «Сан-Эстебан» и поговорила с ним, а старый падрэ поговорил с толстым, чернобровым Джоэ Биттэнкуром. И теперь шестнадцатилетняя Долорес была счастливой женой Джоэ и имела пухленького, темноглазого малыша, которого Джоэ обожал с глупой застенчивостью.

Но это было уже после того, как Жуанита вернулась из пансиона. Четыре года провела она там, гуляла в обществе других девочек в одинаковых форменных платьях, спала в дортуаре, болтала на их жаргоне, слепо обожала одну из бесстрастных, кротких наставниц-монахинь, участвовала в «борьбе партий», пережила ряд ссор и примирений, слез, объяснений, ночных заговоров, набегов на кладовую, приготовлений к именинам «матери» – начальницы пансиона.

Были преходящие горести, юные радости, мучения ревности, грусть, когда сестру Викторию перевели в другую школу.

Но не было во все эти годы, от тринадцати до двадцати трех, ничего более волнующего, чем встреча с Кентом Фергюсоном. Сегодня Жуанита сделала потрясающее открытие, что она – женщина.

Как странно звучал его голос, когда он, подняв глаза от узора на песке, говорил ей о себе… Отчего так сжималось сердце при каждом дрожании этого голоса? «Вы ведь не собираетесь провести здесь всю свою жизнь?» – сказал он ей. Думала она когда-нибудь об этом? Нет, кажется, до сих пор никогда. О чем теперь думает Кент Фергюсон в отеле в Солито? Если бы она осмелилась позвонить туда по телефону, то через минуту могла услышать его голос… От этой мысли Жуанита похолодела, и сердце у нее заколотилось. Придет ли завтра на ранчо этот высокий, статный человек в стареньком костюме для гольфа, с усмешкой в полуопущенных глазах? Будет ли он снова говорить с ней?..

– Мама! – позвала вдруг Жуанита.

Сеньора Мария, с непривычной рассеянностью раскладывавшая пасьянс, нервно вздрогнула при этом внезапном обращении к ней.

– Мама, ты сразу, как встретила отца, так и влюбилась в него?

Бледные веки сеньоры вдруг покрылись слабым румянцем, и старая дама улыбнулась.

– Нет, позже. А он меня полюбил с первой встречи. У моего родственника Лауэля Клэя были какие-то дела с Роберто Эспинозой. Это был человек лет пятидесяти, а мне было тогда за тридцать. Я была учительницей английского языка в школе для девочек…

– И, верно, все были ужасно удивлены, когда ты им сообщила о своем обручении?

– Да, вероятно… Не помню…

– Но, мама, когда же ты узнала, что любишь его? – жадно допытывалась Жуанита.

– Да по правде говоря… я почувствовала это только после того, как вышла замуж, – задумчиво отвечала старая дама. – Но я и раньше его всегда очень уважала, и он был так добр ко мне, что…

Глаза ее увлажнились, и она замолчала. Жуанита, склонив голову набок, как птица, с жадным интересом слушала и наблюдала за матерью: она пыталась представить себе ее молодой, трепещущей от волнения, любимой, склоняющейся на мольбы мужчины. Сеньора, всегда спокойная, сдержанная, бесстрастная, была загадкой для ее дочери. Как мало она, Жуанита, с ее вспыльчивостью и стремительностью, ее неожиданными слезами, бурными радостями и горестями, с ее пылкой фантазией, походила на свою мать! Муж сеньоры Марии умер, когда Жуаните было три года, и дочь совсем его не помнила. Иногда ей казалось, что какая-то тайна окружает память об отце, и внутренний голос говорил ей, что изо всех людей на свете меньше всего ее мать была склонна разъяснить ей эту загадку.

Жуанита думала о странной молчаливости и замкнутости матери, и вдруг в ее памяти всплыло нечто, отодвинутое на задний план более волнующими впечатлениями последних часов. Она спросила отрывисто:

– Мама, кто это приезжал к тебе сегодня? Чей автомобиль стоял во дворе под ивой – небольшой, серый?..

Лицо сеньоры Эспинозы из бледного стало пепельно-серым. Она уставилась на Жуаниту, словно гипнотизируя испуганную девочку и запрещая ей думать об этом, сковывая ее волю напряженно-неподвижным и властным взглядом.

– Какой, ты говоришь, автомобиль? – переспросила она медленно.

– Кажется, закрытый… маленький. Он стоял у ивы, и я не могла хорошо его разглядеть с берега…

– Должно быть, скупщик скота, – предположила сеньора.

Мускулы ее лица были по-прежнему напряжены, и та же искусственная неподвижность была в ее позе и взгляде.

– Но он бы подъехал не к дому, а к хлеву!..

– Не знаю, – сказала сеньора, все так же медленно и размеренно.

Она выжидательно смотрела на Жуаниту, но та уже утратила интерес к этому вопросу и, усевшись поглубже в кресло, со сладким чувством приготовилась вернуться в мыслях к предмету, несравненно более для нее захватывающему.

Жуанита любила свою мать, всегда кроткую и печальную, всегда так бесконечно добрую к ней. Но девушке было тесно в тех рамках, в какие заключила свою внутреннюю жизнь Мария Эспиноза. Любовно жалея мать, пытаясь рассеять ее опасения, тревоги, волнения, она ничуть их не разделяла, инстинктивно понимая, что, тогда как люди, подобные сеньоре, при первом настоящем горе оказываются сломленными на всю жизнь, другие умеют нести его, не сгибаясь.

Разговор оборвался. Сеньора вернулась к своему пасьянсу, Жуанита свернулась клубочком в большом кресле, и скоро книга соскользнула на пол, а мысли снова унесли ее к встрече на берегу. Она улыбнулась с мечтательным выражением. Мир, в котором существует большой, сильный, улыбающийся Кент Фергюсон, казался ей безмерно прекрасным.